Неточные совпадения
Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп,
и за ночь не зяб, тогда
как сосед его принужден был вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был не приготовлен.
На нем был довольно широкий
и толстый плащ без рукавов
и с огромным капюшоном, точь-в-точь
как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом
и на такие концы по дороге,
как от Эйдткунена до Петербурга.
— О,
как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим
и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что
и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), —
и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами
и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу,
как, примерно, генеральша Епанчина, то
и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница,
и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень
и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Они все знают, вся беспокойная пытливость их ума
и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно, за отсутствием более важных жизненных интересов
и взглядов,
как сказал бы современный мыслитель.
Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно, не придумали бы,
какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения
и даже высшего духовного довольства.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь
и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов
и дедов, то они у нас
и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю,
каким образом
и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Да…
как же это? — удивился до столбняка
и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное
и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре
и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая
и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю)
и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали!
Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн!
И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот так
и знал, что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же
и повиснет! — продолжал он князю.
— Н-ничего! Н-н-ничего!
Как есть ничего! — спохватился
и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а
и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да
и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что
и нет ничего.
Встречаю Залёжева, тот не мне чета, ходит
как приказчик от парикмахера,
и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова,
и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее
как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти,
и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок
и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти
как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
Я
и ростом мал,
и одет
как холуй,
и стою, молчу, на нее глаза пялю, потому стыдно, а он по всей моде, в помаде,
и завитой, румяный, галстух клетчатый, так
и рассыпается, так
и расшаркивается,
и уж наверно она его тут вместо меня приняла!
«Ну, говорю,
как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей
и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно»,
и как окаянный воротился домой.
— Ишь,
и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею
и даже
как бы злобною улыбкой,
и вдруг оборотился к князю: — Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил.
Мы эти штиблетишки-то с тебя поснимаем, одену тебя в кунью шубу в первейшую; фрак тебе сошью первейший, жилетку белую, али
какую хошь, денег полны карманы набью
и… поедем к Настасье Филипповне!
— Ну, коли так, — воскликнул Рогожин, — совсем ты, князь, выходишь юродивый,
и таких,
как ты, бог любит!
Да
и летами генерал Епанчин был еще,
как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет
и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Да
и что,
какая цель в жизни важнее
и святее целей родительских?
Но генерал никогда не роптал впоследствии на свой ранний брак, никогда не третировал его
как увлечение нерасчетливой юности
и супругу свою до того уважал
и до того иногда боялся ее, что даже любил.
Еще в очень молодых летах своих генеральша умела найти себе,
как урожденная княжна
и последняя в роде, а может быть
и по личным качествам, некоторых очень высоких покровительниц.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер,
как бы все еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно
и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— О, я ведь не в этой комнате просил; я ведь знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил. Впрочем,
как вам угодно
и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
— Ну
как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь
и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость,
и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
—
Как? Познакомиться? — с удивлением
и с утроенною подозрительностью спросил камердинер. —
Как же вы сказали сперва, что по делу?
Только не могут, кажется, не принять: генеральша, уж конечно, захочет видеть старшего
и единственного представителя своего рода, а она породу свою очень ценит,
как я об ней в точности слышал.
А так
как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то
и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун
и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок
и амбиции не имеет, потому что умный князь
и с амбицией не стал бы в передней сидеть
и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть,
и в том
и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Я посетителя такого,
как вы, без секретаря доложить не могу, а к тому же
и сами, особливо давеча, заказали их не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
—
И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя,
как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много
и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
— Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (
Как ни крепился лакей, а невозможно было не поддержать такой учтивый
и вежливый разговор.)
— Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили,
и это все точно так же замечают,
как вы,
и машина для того выдумана, гильотина.
Вот
как голову кладешь под самый нож
и слышишь,
как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего
и страшнее.
Камердинер, хотя
и не мог бы так выразить все это,
как князь, но конечно, хотя не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
Князь объяснил все, что мог, наскоро, почти то же самое, что уже прежде объяснял камердинеру
и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем
как будто что-то припоминал.
— Это могло быть, но не иначе,
как по вашему приглашению. Я же, признаюсь, не остался бы
и по приглашению, не почему-либо, а так… по характеру.
— Ну, стало быть,
и кстати, что я вас не пригласил
и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так
как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами
и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать
и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. —
И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще
как здесь люди живут, но так я
и думал, что у нас непременно именно это
и выйдет,
как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так
и надо… Да
и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте
и извините, что обеспокоил.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой,
каким кажетесь, то с вами, пожалуй,
и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой,
и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть
и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так
и выходит, что я хоть
и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— Скажите, чем же вы намереваетесь покамест прожить
и какие были ваши намерения? — перебил генерал.
— У вас же такие славные письменные принадлежности,
и сколько у вас карандашей, сколько перьев,
какая плотная, славная бумага…
И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал,
и я уверен, что это место я видел; это в кантоне Ури…
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, —
и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да
и не интересанка совсем.
И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?
— Она это наверно сказала? — спросил он,
и голос его
как бы дрогнул.
Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого
и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное
и как бы высокомерное.
—
Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете
и Настасью Филипповну? — спросил генерал.
В Гане что-то происходило особенное, когда он задавал этот вопрос. Точно новая
и особенная какая-то идея загорелась у него в мозгу
и нетерпеливо засверкала в глазах его. Генерал же, который искренно
и простосердечно беспокоился, тоже покосился на князя, но
как бы не ожидая много от его ответа.
— Не знаю,
как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти,
и даже какой-то больной страсти. Да он
и сам еще совсем
как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге
и опять сляжет, особенно если закутит.
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу
и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже не хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу,
как бы даже желая, чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел
и вспылил.
Они превосходно подписывались, все эти наши старые игумены
и митрополиты,
и с
каким иногда вкусом, с
каким старанием!