Неточные совпадения
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — и заметьте, это
еще оттепель.
Что ж, если бы мороз? Я даже не думал,
что у нас так холодно. Отвык.
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому
что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних
еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно,
что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них,
что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться,
что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о
чем можно
еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности…
что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О,
еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А
что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
Но хотя и могло быть нечто достопримечательное собственно в миллионе и в получении наследства, князя удивило и заинтересовало и
еще что-то другое; да и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически,
чем нравственно; как-то более от рассеянности,
чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь и о чем-нибудь языком колотить.
— Они всё думают,
что я
еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку,
еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А
что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала, — а ведь покойник не то
что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал, — кивнул он князю. Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был
еще бледнее в эту минуту.
Да и летами генерал Епанчин был
еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более,
что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то,
что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы
что же, у нас жить,
что ли, намерены? — прибавил он,
еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
Вам же все это теперь объясняю, чтобы вы не сомневались, потому вижу, вы все
еще беспокоитесь: доложите,
что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина моего посещения видна будет.
— Хорошо
еще вот,
что муки немного, — заметил он, — когда голова отлетает.
Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно
еще надеется,
что спасется, до самого последнего мгновения.
Примеры бывали,
что уж горло перерезано, а он
еще надеется, или бежит, или просит.
Князь объяснил все,
что мог, наскоро, почти то же самое,
что уже прежде объяснял камердинеру и
еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем как будто что-то припоминал.
— Ну, стало быть, и кстати,
что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте
еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились,
что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
Он рассказал, наконец,
что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие;
что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений;
что Шнейдер держал и долечивал его
еще года два;
что он его не вылечил, но очень много помог; и
что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом,
чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А
что, кстати, не просила
еще она у тебя портрета?
— Помню, помню, конечно, и буду.
Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала,
что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, —
что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все
еще мое слово за мной…
—
Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж не в том,
что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова…
Что у тебя дома делается?
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится,
что последнего слова
еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось,
что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам
еще совсем как будто больной. Очень может быть,
что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче,
что и времени к тому было довольно, и даже
еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то,
что остается всего только несколько часов…
И хотя он
еще накануне предчувствовал,
что так именно и будет сегодня по одному «анекдоту» (как он сам по привычке своей выражался), и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
А ведь Настасья Филипповна именно это и пророчила, хотя
еще и молчала об этом; он знал,
что она в высшей степени его понимала и изучила, а следственно, знала,
чем в него и ударить.
На вопрос Настасьи Филипповны: «
Чего именно от нее хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей,
что он так напуган
еще пять лет назад,
что не может даже и теперь совсем успокоиться, до тех пор, пока Настасья Филипповна сама не выйдет за кого-нибудь замуж.
Повторив
еще раз,
что ему труднее других говорить, он заключил,
что не может отказаться от надежды,
что Настасья Филипповна не ответит ему презрением, если он выразит свое искреннее желание обеспечить ее участь в будущем и предложит ей сумму в семьдесят пять тысяч рублей.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась,
что прежней бури во всяком случае и быть не могло;
что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и
что хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена была очень многое допустить в виде совершившихся фактов;
что сделано, то сделано,
что прошло, то прошло, так
что ей даже странно,
что Афанасий Иванович все
еще продолжает быть так напуганным.
Она слышала,
что они бодро переносят свои несчастия; она очень бы желала с ними познакомиться, но
еще вопрос, радушно ли они примут ее в их семью?
Впрочем, можно было бы и
еще много рассказать из всех историй и обстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед, тем более
что иные из обстоятельств являлись
еще в виде слишком неопределенных слухов.
— Счастлив! Вы умеете быть счастливым? — вскричала Аглая. — Так как же вы говорите,
что не научились глядеть?
Еще нас поучите.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко;
чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и
чем дальше, тем дороже, так
что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал
еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
Он говорил,
что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось,
что в эти пять минут он проживет столько жизней,
что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так
что он
еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты
еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.
— Коли говорите,
что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста,
что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да
еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
Он жил в тюрьме и ждал казни, по крайней мере
еще чрез неделю; он как-то рассчитывал на обыкновенную формалистику,
что бумага
еще должна куда-то пойти и только чрез неделю выйдет.
Я думаю,
что вот тут тоже кажется,
что еще бесконечно жить остается, пока везут.
И представьте же, до сих пор
еще спорят,
что, может быть, голова когда и отлетит, то
еще с секунду, может быть, знает,
что она отлетела, — каково понятие!
Впрочем, на меня все в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал,
что мы оба их ничему не научим, а они
еще нас научат.
Раз, прежде
еще, она за работой вдруг запела, и я помню,
что все удивились и стали смеяться: «Мари запела!
—
Что, милостивые государыни, вы думали,
что вы же его будете протежировать, как бедненького, а он вас сам едва избрать удостоил, да
еще с оговоркой,
что приходить будет только изредка.
— Не труните, милые,
еще он, может быть, похитрее всех вас трех вместе. Увидите. Но только
что ж вы, князь, про Аглаю ничего не сказали? Аглая ждет, и я жду.
— Я хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно,
еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите,
что посмотреть. Пожалуйста.
«Конечно, скверно,
что я про портрет проговорился, — соображал князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может быть, я и хорошо сделал,
что проговорился…» У него начинала мелькать одна странная идея, впрочем,
еще не совсем ясная.
Но только
что он вступил в столовую (
еще через одну комнату от гостиной), с ним в дверях почти столкнулась выходившая Аглая. Она была одна.
— Постойте, князь, — сказала Аглая, вдруг подымаясь с своего кресла, — вы мне
еще в альбом напишете. Папа сказал,
что вы каллиграф. Я вам сейчас принесу…
— Вот, князь, — сказала Аглая, положив на столик свой альбом, — выберите страницу и напишите мне что-нибудь. Вот перо, и
еще новое. Ничего
что стальное? Каллиграфы, я слышала, стальными не пишут.
Да,
еще: когда я спросил, уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала,
что без ответа будет самый лучший ответ, — кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми.
Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то,
что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
С некоторого времени он стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и если
еще соглашался на время уступать и терпеть, то потому только,
что уж им решено было все это изменить и переделать в самом непродолжительном времени.
— Тебя
еще сечь можно, Коля, до того ты
еще глуп. За всем,
что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.