Неточные совпадения
—
О, не извиняйтесь. Нет-с, я
думаю, что не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому что я больной человек и правильно не учился. Что же касается до хлеба, то мне кажется…
— Опять этот проклятый осел подвернулся; я
о нем и не
думала! — вскрикнула генеральша. — Поверьте мне, пожалуйста, князь, я без всякого…
Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и
думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы
подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы
думать про себя; он знал заранее,
о чем он будет
думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
И не
подумайте, что я с простоты так откровенно все это говорил сейчас вам про ваши лица;
о нет, совсем нет!
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я
о вас тоже
думал, а тут вдруг и вы.
— Я не
о том,
о чем вы
думаете, а меня очень удивляет ваша чрезвычайная уверенность…
Таким образом, появление князя произошло даже кстати. Возвещение
о нем произвело недоумение и несколько странных улыбок, особенно когда по удивленному виду Настасьи Филипповны узнали, что она вовсе и не
думала приглашать его. Но после удивления Настасья Филипповна выказала вдруг столько удовольствия, что большинство тотчас же приготовилось встретить нечаянного гостя и смехом, и весельем.
— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча
о том
подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.
Правда, ничего еще не было сказано, даже намеков никаких не было сделано; но родителям все-таки казалось, что нечего этим летом
думать о заграничной поездке.
Да потому, может, и помянул, что за нее, с тех пор как земля стоит, наверно никто никогда и лба не перекрестил, да и не
подумал о том.
— «А
о чем же ты теперь
думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я
о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни
о чем и не
думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и
о том, что меня избил, не
думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и
думаю, не знаю».
— Отнюдь, отнюдь нет, — замахал Лебедев, — и не того боится, чего бы вы
думали. Кстати: изверг ровно каждый день приходит
о здоровье вашем наведываться, известно ли вам?
Князь, между прочим, слишком интересовался новым своим гостем, сопровождавшим генерала; он ясно угадал в нем Евгения Павловича Радомского,
о котором уже много слышал и не раз
думал.
— Па-аслушайте, господин Мышкин, — визжал Ипполит, — поймите, что мы не дураки, не пошлые дураки, как
думают, вероятно,
о нас все ваши гости и эти дамы, которые с таким негодованием на нас усмехаются, и особенно этот великосветский господин (он указал на Евгения Павловича), которого я, разумеется, не имею чести знать, но
о котором, кажется, кое-что слышал…
— Во-вторых: ни слова
о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты
думал и бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.
— Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть,
думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости
о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней — не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось… — помолчав, прибавил князь.
И таков всякий из них; а эти ведь,
о которых Евгений Павлыч заговорил, не хотят себя даже считать преступниками и
думают про себя, что право имели и… даже хорошо поступили, то есть почти ведь так.
О, как бы он хотел очутиться теперь там и
думать об одном, —
о! всю жизнь об этом только — и на тысячу лет бы хватило!
Может, я в тот же вечер
о другом совсем уже
думал, а об этом…
«Не хочу солгать: действительность ловила и меня на крючок в эти шесть месяцев и до того иногда увлекала, что я забывал
о моем приговоре или, лучше, не хотел
о нем
думать и даже делал дела.
Странно еще и то, что разрешение вопроса: привидение ли это или сам Рогожин, как-то вовсе не так занимало меня и тревожило, как бы, кажется, следовало; мне кажется, что я
о чем-то другом тогда
думал.
Я не встал с постели; не помню, сколько времени я пролежал еще с открытыми глазами и всё
думал; бог знает,
о чем я
думал; не помню тоже, как я забылся.
—
О нет, хочу, только это совсем не нужно… то есть, я никак не
думал, что надо делать такое предложение, — сконфузился князь.
«Какая… славная…» —
подумал князь и тотчас забыл
о ней. Он зашел в угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками лицо и просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой карман руку и вынул три письма.
— Ну вот-с, это, что называется, след-с! — потирая руки, неслышно смеялся Лебедев, — так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб идти разбудить любимого сына и сообщить
о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком! Каков же после того опасный человек господин Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
— Ну, еще увидим, понимаем или не понимаем, — загадочно пробормотал Ганя, — только я все-таки бы не хотел, чтоб она узнала
о старике. Я
думал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел всего выговорить, когда я пристал…
Генерал кричал в азарте, но так, что можно было
подумать, что дело шло об одном, а крик шел
о другом.
Гаврила Ардалионович справедливо мог бы пожаловаться на судьбу и неудачу. Некоторое время Варя не решалась заговорить с ним, даже не взглянула на него, когда он шагал мимо нее крупными шагами; наконец, он отошел к окну и стал к ней спиной. Варя
думала о русской пословице: «палка
о двух концах». Наверху опять послышался шум.
— Как ты
думаешь,
о чем она завтра говорить собирается? — спросил Ганя.
Князь прямо и несколько раздражительно спросил Лебедева, что
думает он
о теперешнем состоянии генерала и почему тот в таком беспокойстве? В нескольких словах он рассказал ему давешнюю сцену.
Наполеон вздрогнул,
подумал и сказал мне: «Ты напомнил мне
о третьем сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!» Тут же сел и написал то письмо к Жозефине, с которым назавтра же был отправлен Констан.
И не
думайте, чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас;
о, нам нужен отпор, и скорей, скорей!
— Да, не физическую. Мне кажется, ни у кого рука не подымется на такого, как я; даже и женщина теперь не ударит; даже Ганечка не ударит! Хоть одно время вчера я так и
думал, что он на меня наскочит… Бьюсь об заклад, что знаю,
о чем вы теперь
думаете? Вы
думаете: «Положим, его не надо бить, зато задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во сне, — даже должно…» У вас на лице написано, что вы это
думаете, в эту самую секунду.
— Может быть; может быть, я и не стою его, только… только солгали вы, я
думаю! Не может он меня ненавидеть, и не мог он так сказать! Я, впрочем, готова вам простить… во внимание к вашему положению… только все-таки я
о вас лучше
думала;
думала, что вы и умнее, да и получше даже собой, ей-богу!.. Ну, возьмите же ваше сокровище… вот он, на вас глядит, опомниться не может, берите его себе, но под условием: ступайте сейчас же прочь! Сию же минуту!..
О чем же
думал он сам, в таком случае,
о чем хотел помнить и к чему стремился?
Иногда он как бы старался ни
о чем не
думать; на брак он, кажется, и в самом деле смотрел как бы на какую-то неважную формальность; свою собственную судьбу он слишком дешево ценил.
Бог знает, сколько времени, и бог знает,
о чем он
думал.