Неточные совпадения
— О, как
вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому
что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал,
да два почти года там на свой счет содержал.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому,
что человек общеизвестный;
да и покойного господина Павлищева, который
вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому
что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
— Ну как я об
вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то,
что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому
вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится…
Да вы что же, у нас жить,
что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— Не знаю, как
вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось,
что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти.
Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть,
что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Правда, человеку необходимы и карманные деньги, хотя бы некоторые, но
вы не рассердитесь, князь, если я
вам замечу,
что вам лучше бы избегать карманных денег,
да и вообще денег в кармане.
—
Да для
чего же
вы про это рассказали?
— Коли говорите,
что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же
вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста,
что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить.
Вам покажи смертную казнь и покажи
вам пальчик,
вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете,
да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
—
Что, милостивые государыни,
вы думали,
что вы же его будете протежировать, как бедненького, а он
вас сам едва избрать удостоил,
да еще с оговоркой,
что приходить будет только изредка.
— О
да, заметна;
вы чрезвычайная красавица, Аглая Ивановна.
Вы так хороши,
что на
вас боишься смотреть.
— Как? Моя записка! — вскричал он. — Он и не передавал ее! О, я должен был догадаться! О, пр-р-ро-клят… Понятно,
что она ничего не поняла давеча!
Да как же, как же, как же
вы не передали, о, пр-р-ро-клят…
—
Да за
что же, черт возьми!
Что вы там такое сделали?
Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так
что он и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли
вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о
чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли
вы чего, не упомните ли?
— В этом я могу
вас вполне гарантировать,
что не показала. Я все время тут был;
да и времени она не имела.
— Я
вам сейчас принесу. У нас всей прислуги кухарка
да Матрена, так
что и я помогаю. Варя над всем надсматривает и сердится. Ганя говорит,
вы сегодня из Швейцарии?
—
Что сегодня? — встрепенулся было Ганя и вдруг набросился на князя. — А, понимаю,
вы уж и тут!..
Да что у
вас, наконец, болезнь это,
что ли, какая? Удержаться не можете?
Да ведь поймите же наконец, ваше сиятельство…
—
Да, сын ваш! Хороши и
вы тоже, папенька-то! Почему
вас никогда не видать у меня?
Что,
вы сами прячетесь или сын
вас прячет? Вам-то уж можно приехать ко мне, никого не компрометируя.
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят,
что вы помолвились с Ганькой! С ним-то?
Да разве это можно? (Я им всем говорю!)
Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Как она в рожу-то Ганьке плюнула. Смелая Варька! А
вы так не плюнули, и я уверен,
что не от недостатка смелости.
Да вот она и сама, легка на помине. Я знал,
что она придет; она благородная, хоть и есть недостатки.
— Слава богу, увела и уложила маменьку, и ничего не возобновлялось. Ганя сконфужен и очень задумчив.
Да и есть о
чем. Каков урок!.. Я поблагодарить
вас еще раз пришла и спросить, князь:
вы до сих пор не знавали Настасью Филипповну?
— Конечно,
вы всего не знаете, — сказал он, —
да и с
чего бы я стал всю эту обузу принимать?
Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то,
что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не знает,
что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать,
да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
—
Да я удивляюсь,
что вы так искренно засмеялись. У
вас, право, еще детский смех есть. Давеча
вы вошли мириться и говорите: «Хотите, я
вам руку поцелую», — это точно как дети бы мирились. Стало быть, еще способны же
вы к таким словам и движениям. И вдруг
вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может быть.
— Эге!
Да с
вами надо осторожнее. Черт знает,
вы и тут яду влили. А кто знает, может быть,
вы мне и враг? Кстати, ха-ха-ха! И забыл спросить: правда ли мне показалось,
что вам Настасья Филипповна что-то слишком нравится, а?
— А весь покраснел и страдает. Ну,
да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете
вы этому верить?
Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили
вы,
что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
— Это два шага, — законфузился Коля. — Он теперь там сидит за бутылкой. И
чем он там себе кредит приобрел, понять не могу? Князь, голубчик, пожалуйста, не говорите потом про меня здесь нашим,
что я
вам записку передал! Тысячу раз клялся этих записок не передавать,
да жалко;
да вот
что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.
Вы увидите изумительную девушку,
да не одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи, всё это совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою,
что никогда не мешает, ни при каких женских и социальных вопросах… одним словом, я непременно, непременно должен и обязан ввести
вас.
— Настасья-то Филипповна?
Да она никогда и не живала у Большого театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите знать; странно,
что вы от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ Владимирской, у Пяти Углов, это гораздо ближе отсюда.
Вам сейчас? Теперь половина десятого. Извольте, я
вас доведу.
—
Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил Фердыщенко, так и рассчитывавший,
что можно будет подхватить и еще побольше размазать. — Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю: если я и сказал,
что мы с
вами Лев
да Осел из Крылова басни, то роль Осла я, уж конечно, беру на себя, а ваше превосходительство — Лев, как и в басне Крылова сказано...
— Не просите прощения, — засмеялась Настасья Филипповна, — этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало быть, про
вас говорят,
что вы человек странный. Так
вы, стало быть, меня за совершенство почитаете,
да?
—
Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего,
что солжешь, потому
что самый скверный поступок твой и без того всем известен.
Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
— Ба!
Вы хотите от человека слышать самый скверный его поступок и при этом блеска требуете! Самые скверные поступки и всегда очень грязны, мы сейчас это от Ивана Петровича услышим;
да и мало ли
что снаружи блестит и добродетелью хочет казаться, потому
что своя карета есть. Мало ли кто свою карету имеет… И какими способами…
— Не понимаю
вас, Афанасий Иванович;
вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых,
что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему
вы говорите,
что «не серьезно»? Разве это не серьезно?
Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы
да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела;
чего серьезнее?
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому
вы говорите?
Да я из преданности одной останусь теперь подле
вас, и если, например, есть какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел,
что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь…
Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
К
чему же
вы стыдитесь
да с Рогожиным ехать хотите?
— Значит, в самом деле княгиня! — прошептала она про себя как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала…
Да что же
вы, господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как
вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона,
да еще князь,
да еще, говорят, идиот в придачу,
чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
— Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как
вам покажется всё,
что князь говорил? Ведь почти
что неприлично… Рогожин! Ты погоди уходить-то.
Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?
Как же
вы думали,
что я за Ганечку,
да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту?
Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького,
что вдруг придет
да и скажет: «
Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я
вас обожаю!»
Да так, бывало, размечтаешься,
что с ума сойдешь…
— Пьян,
вы думаете? — крикнул голос с дивана. — Ни в одном глазу! Так разве рюмки три, четыре, ну пять каких-нибудь есть,
да это уж
что ж, — дисциплина.
— Он поутру никогда много не пьет; если
вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен;
да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому
что у нас матушка пять недель как умерла.
—
Да вы что все в дырьях-то вышли? — сказала девушка. — Ведь тут за дверью у
вас лежит новешенький сюртук, не видели,
что ли?
—
Вы чего пугаете-то, я ведь не Таня, не побегу. А вот Любочку так, пожалуй, разбудите,
да еще родимчик привяжется…
что кричите-то!
—
Да что у
вас тут такое? — проговорил князь, поморщившись.
Да неужели
вы думаете,
что я и сам не знаю,
что так щекотливо поступать,
что деньги его, воля его, а с моей стороны выходит насилие.
— Коля здесь ночевал, но наутро пошел своего генерала разыскивать, которого
вы из «отделения», князь, бог знает для
чего, выкупили. Генерал еще вчера обещал сюда же ночевать пожаловать,
да не пожаловал. Вероятнее всего в гостинице «Весы», тут очень недалеко, заночевал. Коля, стало быть, там, или в Павловске, у Епанчиных. У него деньги были, он еще вчера хотел ехать. Итак, стало быть, в «Весах» или в Павловске.
— Ну,
что же? — сказал князь, как бы очнувшись. — Ах
да! Ведь
вы знаете сами, Лебедев, в
чем наше дело: я приехал по вашему же письму. Говорите.
— И
вы тоже в Павловск? — спросил вдруг князь. —
Да что это, здесь все,
что ли, в Павловск? И у
вас,
вы говорите, там своя дача есть?
Если совершенная правда,
что у
вас опять это дело сладилось, то я и на глаза ей не покажусь,
да и к тебе больше никогда не приду.
—
Да чем же я виноват? — кричал Коля. —
Да сколько б я
вас ни уверял,
что князь почти уже здоров,
вы бы не захотели поверить, потому
что представить его на смертном одре было гораздо интереснее.
—
Что же
вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратилась Вера к отцу. — Ведь они, коли так, сами войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, — обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, — там к
вам давно уже какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся,
да папаша к
вам не допускает.