Неточные совпадения
На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей,
в Швейцарии, или, например,
в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при
этом и на такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
Черноволосый сосед
в крытом тулупе все
это разглядел, частию от нечего делать, и, наконец, спросил с тою неделикатною усмешкой,
в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего...
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас
в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только
это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе
в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ
в свое время имели-с…
Эти господа всезнайки встречаются иногда, даже довольно часто,
в известном общественном слое.
Большею частию
эти всезнайки ходят с ободранными локтями и получают по семнадцати рублей
в месяц жалованья.
В продолжение всего
этого разговора черномазый молодой человек зевал, смотрел без цели
в окно и с нетерпением ждал конца путешествия.
— Хе-хе-хе! Последняя
в своем роде! Хе-хе! Как
это вы оборотили, — захихикал чиновник.
— Нет, не знаю, совсем. Я ведь
в России очень мало кого знаю.
Это вы-то Рогожин?
Да ведь он за
это одно
в Сибирь пойти может, если я захочу, потому оно есть святотатство.
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел
в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так
это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
Ан та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже
в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу на
этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет,
это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером
в Большом али во Французском театре
в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать,
это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Я то есть тогда не сказался, что
это я самый и есть; а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам
в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите принять».
Ну, а я
этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то
в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да
в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли.
Мы
эти штиблетишки-то с тебя поснимаем, одену тебя
в кунью шубу
в первейшую; фрак тебе сошью первейший, жилетку белую, али какую хошь, денег полны карманы набью и… поедем к Настасье Филипповне!
Кроме
этих двух домов, у него было под самым Петербургом весьма выгодное и значительное поместье; была еще
в Петербургском уезде какая-то фабрика.
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже
в картах, а он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать
эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
Эта младшая была даже совсем красавица и начинала
в свете обращать на себя большое внимание.
Старшая была музыкантша, средняя была замечательный живописец; но об
этом почти никто не знал многие годы, и обнаружилось
это только
в самое последнее время, да и то нечаянно.
Подозрительность
этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно,
в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был
в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер, как бы все еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и
в мыслях
это содержать. Хе… чудно-с!
Вам же все
это теперь объясняю, чтобы вы не сомневались, потому вижу, вы все еще беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин, и уж
в самом докладе причина моего посещения видна будет.
Хотя князь был и дурачок, — лакей уж
это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился,
в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал
в нем решительное и грубое негодование.
—
Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по лицу. Модистку и
в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других допускают, даже к раннему завтраку допускают.
А мне тогда же пришла
в голову одна мысль: а что, если
это даже и хуже?
Вам
это смешно, вам
это дико кажется, а при некотором воображении даже и такая мысль
в голову вскочит.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не
в ранах, а вот, что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь, и что
это уж наверно; главное то, что наверно.
А тут, всю
эту последнюю надежду, с которою умирать
в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и
в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее
этой муки нет на свете.
Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте
в него, он еще все будет надеяться, но прочтите
этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет.
Кто сказал, что человеческая природа
в состоянии вынести
это без сумасшествия?
—
Это, Гаврила Ардалионыч, — начал конфиденциально и почти фамильярно камердинер, — докладываются, что князь Мышкин и барыни родственник, приехал с поездом из-за границы, и узелок
в руке, только…
Еще
в Берлине подумал: «
Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие».
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни
в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно
это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды
в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно
этими болезнями, имеет заведение
в Швейцарии,
в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при
этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему
в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь
в Россию.
— У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот
этот пейзаж я знаю;
это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен, что
это место я видел;
это в кантоне Ури…
— Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли
это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка,
в такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
— Да что дома? Дома всё состоит
в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь
это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж,
в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и
в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё
это отчеканил, при матери.
Князь слышал весь
этот разговор, сидя
в уголке за своею каллиграфскою пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.
В Гане что-то происходило особенное, когда он задавал
этот вопрос. Точно новая и особенная какая-то идея загорелась у него
в мозгу и нетерпеливо засверкала
в глазах его. Генерал же, который искренно и простосердечно беспокоился, тоже покосился на князя, но как бы не ожидая много от его ответа.
— И, однако ж,
этого рода анекдоты могут происходить и не
в несколько дней, а еще до вечера, сегодня же, может, что-нибудь обернется, — усмехнулся генералу Ганя.
Притом же ты человек… человек… одним словом, человек умный, и я на тебя понадеялся… а
это,
в настоящем случае,
это…
это…
—
Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы
в ядовитейшую улыбку, которую уже не хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо
в глаза генералу, как бы даже желая, чтобы тот прочел
в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
Каллиграф не допустил бы
этих росчерков или, лучше сказать,
этих попыток расчеркнуться, вот
этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, — а
в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и
в почерке вышла, прелесть!
Это недавно меня один образчик такой поразил, случайно нашел, да еще где?
в Швейцарии!
Ну, вот,
это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг;
это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем
в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк —
это наиопаснейшая вещь!
Теперь-с насчет дальнейшего:
в доме, то есть
в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот
этого самого молодого моего друга, с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили
в своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой.
Для вас же, князь,
это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы будете не один, а, так сказать,
в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним
в такой столице, как Петербург.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж
в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь
в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на
эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об
этом глаза говорят, вот
эти две косточки, две точки под глазами
в начале щек.
Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!