Неточные совпадения
Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края)
в данный период времени, но разные обстоятельства мешали
этому предприятию.
Тем не менее даже и по
этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как
в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие
в высших сферах.
Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить
эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов
в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него.
Во всяком случае,
в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд
в настоящем случае заключается только
в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и
это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Солнышко-то и само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим
в глаза, но головотяпы, чтобы придать
этому делу вид колдовства, стали махать
в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом
в кошеле кашу варили, потом козла
в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется
в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса
в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из
этого выйдет.
Искали, искали они князя и чуть-чуть
в трех соснах не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который
эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.
С таким убеждением высказал он
это, что головотяпы послушались и призвали новото́ра-вора. Долго он торговался с ними, просил за розыск алтын да деньгу, [Алтын да деньга — старинные монеты: алтын
в 6 денег, или
в 3 копейки (ср. пятиалтынный — 15 коп.), деньга — полкопейки.] головотяпы же давали грош [Грош — старинная монета
в 2 копейки, позднее — полкопейки.] да животы свои
в придачу. Наконец, однако, кое-как сладились и пошли искать князя.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит,
это, перед ними князь да умной-преумной;
в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да
в бороду усмехается.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел
в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был «Органчиком».
Это не мешало ему, впрочем, привести
в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о том будет повествуемо ниже.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху
в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За
эту затею уволен
в 1772 году, а
в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [
Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал
в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился
в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и
это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Гул и треск проносятся из одного конца города
в другой, и над всем
этим гвалтом, над всей
этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: «Не потерплю!»
А что, если
это так именно и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы
в Глупове, грех его ради, был именно такой, а не иной градоначальник?
Соображения
эти показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга
в смутьянстве и подстрекательстве.
Впрочем,
это скорее не анахронизм, а прозорливость, которую летописец по местам обнаруживает
в столь сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко.
Среди всех
этих толков и пересудов вдруг как с неба упала повестка, приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции
в такой-то день и час прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые смутились, но стали готовиться.
С
этим звуком он
в последний раз сверкнул глазами и опрометью бросился
в открытую дверь своей квартиры.
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что
в деле
этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе,
в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и
в то же время всем и каждому наказал хранить по
этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить
в нем несбыточных мечтаний.
Тогда он не обратил на
этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник,
в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь
в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Публика начала даже склоняться
в пользу того мнения, что вся
эта история есть не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и
это предвидел «Летописец»!
Заметив
в себе желание исправить
эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову
в салфетку и отправился домой.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы
в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть,
это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но
в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
[
Этот достойный чиновник оправдался и, как увидим ниже, при — нимал деятельнейшее участие
в последующих глуповских событиях.
Услыхав об
этом, помощник градоначальника пришел
в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез не мог говорить.
Может быть, тем бы и кончилось
это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле
в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те стали
в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается
в Глупове.
— Атаманы-молодцы! где же я вам его возьму, коли он на ключ заперт! — уговаривал толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения.
В то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев
этот знак, немедленно скрылся.
На нем был надет лейб-кампанский мундир; голова его была сильно перепачкана грязью и
в нескольких местах побита. Несмотря на
это, он ловко выскочил с телеги, сверкнул на толпу глазами.
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (
в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат
в то время не был известен; ошибку
эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому, не по горячим следам, а несколько лет спустя.
Никто не помнил, когда она поселилась
в Глупове, так что некоторые из старожилов полагали, что событие
это совпадало с мраком времен.
Права
эти заключались
в том, что отец ее, Клемантинки, кавалер де Бурбон, был некогда где-то градоначальником и за фальшивую игру
в карты от должности той уволен.
— Ну, Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту и пасут гусей! — коротко сказала Клемантинка и с
этим словом двинулась к дому,
в котором укрепилась Ираидка.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и
в шутку называли свинопасом. Всех
этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
Благодаря
этому обстоятельству ночь минула благополучно для всех, кроме злосчастного приезжего чиновника, которого, для вернейшего испытания, посадили
в темную и тесную каморку, исстари носившую название «большого блошиного завода»
в отличие от малого завода,
в котором испытывались преступники менее опасные.
Наставшее затем утро также не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига
эта, всегда действуя
в темноте, не может выносить солнечного света.
Но таково было ослепление
этой несчастной женщины, что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода
в малый.
Дело
в том, что она продолжала сидеть
в клетке на площади, и глуповцам
в сладость было,
в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при
этом неслыханно,
в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
— Ах, ляд вас побери! — говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на
эту картину. — Что ж мы, однако, теперь будем делать? — спрашивал он
в тоске помощника градоначальника.
Среди
этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала
в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать
в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
Когда читалась
эта отписка,
в толпе раздавались рыдания, а посадская жена Аксинья Гунявая, воспалившись ревностью великою, тут же высыпала из кошеля два двугривенных и положила основание капиталу, для поимки Дуньки предназначенному.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал
в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова
это было едва ли не лучшее время
в его истории.
Догадку
эту отчасти оправдывает то обстоятельство, что
в глуповском архиве до сих пор существует листок, очевидно принадлежавший к полной биографии Двоекурова и до такой степени перемаранный, что, несмотря на все усилия, издатель «Летописи» мог разобрать лишь следующее: «Имея немалый рост… подавал твердую надежду, что…
С полною достоверностью отвечать на
этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить
в столь важном предмете догадки, то можно предположить одно из двух: или что
в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он не оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев, не выполнил.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова
в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но самое важное дело его градоначальствования —
это, бесспорно, записка о необходимости учреждения
в Глупове академии.
К счастию,
эта записка уцелела вполне [Она печатается дословно
в конце настоящей книги,
в числе оправдательных документов.
Все
это в высшей степени гадательно и неверно.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес.
Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу
в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели
в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б,
в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за
это не похвалят!»
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие
это были слова. На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при
этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир, пошел
в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал на торговцев...
Понятно, как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так как
это было время либеральное и
в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.