Неточные совпадения
— Истинная правда! — ввязался
в разговор один сидевший рядом и дурно одетый господин, нечто вроде закорузлого
в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом, — истинная правда-с, только все русские силы даром к
себе переводят!
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером
в Большом али во Французском театре
в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж
себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт
в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять
себя более исполнителем чужой идеи, чем с своим царем
в голове, человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
Еще
в очень молодых летах своих генеральша умела найти
себе, как урожденная княжна и последняя
в роде, а может быть и по личным качествам, некоторых очень высоких покровительниц.
Эта младшая была даже совсем красавица и начинала
в свете обращать на
себя большое внимание.
Никто не мог их упрекнуть
в высокомерии и заносчивости, а между тем знали, что они горды и цену
себе понимают.
— Гаврила-то Ардалионыч? Нет. Он
в Компании от
себя служит. Узелок-то постановьте хоть вон сюда.
Князь встал, поспешно снял с
себя плащ и остался
в довольно приличном и ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке. По жилету шла стальная цепочка. На цепочке оказались женевские серебряные часы.
Хотя князь был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от
себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился,
в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал
в нем решительное и грубое негодование.
— Да. Я во Франции видел,
в Лионе. Меня туда Шнейдер с
собою брал.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я
в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж
собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Сестры даже положили между
собой, и как-то без особенных лишних слов, о возможности, если надо, пожертвования с их стороны
в пользу Аглаи: приданое для Аглаи предназначалось колоссальное и из ряду вон.
Ровно чрез четыре года это воспитание кончилось; гувернантка уехала, а за Настей приехала одна барыня, тоже какая-то помещица и тоже соседка господина Тоцкого по имению, но уже
в другой, далекой губернии, и взяла Настю с
собой, вследствие инструкции и полномочия от Афанасия Ивановича.
Но покамест новая Настасья Филипповна хохотала и все это излагала, Афанасий Иванович обдумывал про
себя это дело и по возможности приводил
в порядок несколько разбитые свои мысли.
Себя, свой покой и комфорт он любил и ценил более всего на свете, как и следовало
в высшей степени порядочному человеку.
Ничем не дорожа, а пуще всего
собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться
в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить
собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна
в состоянии была самое
себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Он очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий
в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у
себя принимает, давно уже любит ее всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
Во всяком случае, она ни
в чем не считает
себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких основаниях она прожила все эти пять лет
в Петербурге,
в каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила, что ничем не хочет стеснять
себя; что она до самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет за
собой право сказать «нет», хотя бы
в самый последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане.
На что он надеялся
в этом случае — трудно
себе и представить; может быть, даже на содействие самого Гани.
Известно было, что генерал приготовил ко дню рождения Настасьи Филипповны от
себя в подарок удивительный жемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим очень интересовался, хотя и знал, что Настасья Филипповна — женщина бескорыстная.
Накануне дня рождения Настасьи Филипповны он был как
в лихорадке, хотя и ловко скрывал
себя.
В крайних случаях генеральша обыкновенно чрезвычайно выкатывала глаза и, несколько откинувшись назад корпусом, неопределенно смотрела перед
собой, не говоря ни слова.
Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что
в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать
в последний раз про
себя, а потом, чтобы
в последний раз кругом поглядеть.
Я не разуверял их, что я вовсе не люблю Мари, то есть не влюблен
в нее, что мне ее только очень жаль было; я по всему видел, что им так больше хотелось, как они сами вообразили и положили промеж
себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали.
Однажды поутру она уже не могла выйти к стаду и осталась у
себя в пустом своем доме.
— Ну, пошла! — рассердилась генеральша. — А по-моему, вы еще его смешнее. Простоват, да
себе на уме,
в самом благородном отношении, разумеется. Совершенно как я.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал князь про
себя, проходя
в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может быть, я и хорошо сделал, что проговорился…» У него начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
— Э-э-эх! И зачем вам было болтать! — вскричал он
в злобной досаде. — Не знаете вы ничего… Идиот! — пробормотал он про
себя.
Генеральша несколько времени, молча и с некоторым оттенком пренебрежения, рассматривала портрет Настасьи Филипповны, который она держала пред
собой в протянутой руке, чрезвычайно и эффектно отдалив от глаз.
—
В этом лице… страдания много… — проговорил князь, как бы невольно, как бы сам с
собою говоря, а не на вопрос отвечая.
— Вы, впрочем, может быть, бредите, — решила генеральша и надменным жестом откинула от
себя портрет на стол. Александра взяла его, к ней подошла Аделаида, обе стали рассматривать.
В эту минуту Аглая возвратилась опять
в гостиную.
— Только что я кончил писать
в альбом, и когда она пригласила меня с
собой. (Вы слышали?) Мы вошли
в столовую, она подала мне записку, велела прочесть и велела передать вам обратно.
— Да каким же образом, — вдруг обратился он к князю, — каким же образом вы (идиот! — прибавил он про
себя), вы вдруг
в такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?
Ганя только скрипел про
себя зубами; он хотя был и желал быть почтительным к матери, но с первого шагу у них можно было заметить, что это большой деспот
в семействе.
— Тебя еще сечь можно, Коля, до того ты еще глуп. За всем, что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают
в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у
себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.
— Князь, мамаша вас к
себе просит, — крикнул заглянувший
в дверь Коля. Князь привстал было идти, но генерал положил правую ладонь на его плечо и дружески пригнул опять к дивану.
Князь, — и заметьте
себе, это было
в присутствии фельдфебеля и капрального, — распекает Колпакова и грозит ему розгами.
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание
в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за
себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
Глаза ее сверкнули взрывом досады, когда она его увидала; она быстро прошла
в прихожую, столкнув его с дороги плечом, и гневливо сказала, сбрасывая с
себя шубу...
Уж одно то, что Настасья Филипповна жаловала
в первый раз; до сих пор она держала
себя до того надменно, что
в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными, а
в самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить
себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у
себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и
в то же время ребячески мечтавший иногда про
себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное,
в такую минуту!
Еще одно непредвиденное, но самое страшное истязание для тщеславного человека, — мука краски за своих родных, у
себя же
в доме, выпала ему на долю.
В эти два месяца он успел надуматься и решиться и дал
себе слово во что бы то ни стало сократить как-нибудь своего родителя, хоть на время, и стушевать его, если возможно, даже из Петербурга, согласна или не согласна будет на то мать.
Но
в эту минуту он вдруг разглядел
в гостиной, прямо против
себя, Настасью Филипповну.
Несколько мгновений они простояли так друг против друга, лицом к лицу. Ганя всё еще держал ее руку
в своей руке. Варя дернула раз, другой, изо всей силы, но не выдержала и вдруг, вне
себя, плюнула брату
в лицо.
Так нельзя разговаривать, если
себя уважаешь,
в доме своего…
— Любил вначале. Ну, да довольно… Есть женщины, которые годятся только
в любовницы и больше ни во что. Я не говорю, что она была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с
собой захвачу. Я смешным быть не хочу; прежде всего не хочу быть смешным.
Коля провел князя недалеко, до Литейной,
в одну кафе-биллиардную,
в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо,
в углу,
в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред
собой на столике и
в самом деле с «Indеpendance Belge»
в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал было горячее и многословное объяснение,
в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
— И Александра Михайловна с ними, о боже, какое несчастье! И вообразите, сударыня, всегда-то мне такое несчастие! Покорнейше прошу вас передать мой поклон, а Александре Михайловне, чтобы припомнили… одним словом, передайте им мое сердечное пожелание того, чего они сами
себе желали
в четверг, вечером, при звуках баллады Шопена; они помнят… Мое сердечное пожелание! Генерал Иволгин и князь Мышкин!