Неточные совпадения
— Да…
как же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться
во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот
как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя
во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда,
как раз бы убил.
— Н-ничего! Н-н-ничего!
Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али
во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее
как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице
во всем Петербурге хочет.
Да и летами генерал Епанчин был еще,
как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более, что
во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице,
как Петербург.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если не света, то о том по крайней мере,
как некоторые дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер,
как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Во всяком случае, она ни в чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на
каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в
каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует
как глупый ребенок, хотя бы и был семи пядей
во лбу.
— Швейцария тут не помешает; а впрочем, повторяю,
как хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно будет, так
как все-таки из нашей фамилии.
— А
какие, однако же, вы храбрые, вот вы смеетесь, а меня так всё это поразило в его рассказе, что я потом
во сне видел, именно эти пять минут видел…
Потом же,
во все эти три года, я и понять не мог,
как тоскуют и зачем тоскуют люди?
— Во-первых, от ученых дочек, — отрезала генеральша, — а так
как этого и одного довольно, то об остальном нечего и распространяться.
— Фу,
какая скверная комната, — заметил Ганя, презрительно осматриваясь, — темно и окна на двор.
Во всех отношениях вы к нам не вовремя… Ну, да это не мое дело; не я квартиры содержу.
Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а не визита к нему; он знал наверно, что ей известно всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и
каким взглядом смотрят на нее его родные.
— А
как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я
как будто его где-то видела? И позвольте вас спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что
во мне такого остолбеняющего?
— Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную погоду я их ощущаю.
Во всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе,
как удалившийся от дел буржуа, в шашки и читаю «Indеpendance». [«Независимость» (фр.).] Но с нашим Портосом, Епанчиным, после третьегодней истории на железной дороге по поводу болонки, покончено мною окончательно.
—
Как! Точь-в-точь? Одна и та же история на двух концах Европы и точь-в-точь такая же
во всех подробностях, до светло-голубого платья! — настаивала безжалостная Настасья Филипповна. — Я вам «Indеpendance Belge» пришлю!
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «
как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— А князь для меня то, что я в него в первого,
во всю мою жизнь,
как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю.
Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина; да и человек,
как он, и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могла сделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией,
во всяком случае в присутствии его превосходительства, был невозможен.
— В Екатерингоф, — отрапортовал из угла Лебедев, а Рогожин только вздрогнул и смотрел
во все глаза,
как бы не веря себе. Он совсем отупел, точно от ужасного удара по голове.
Я явился к нему, князь, сюда и признался
во всем; я поступил благородно, я себя не пощадил; я обругал себя пред ним,
как только мог, здесь все свидетели.
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и
каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал,
как ты
во сне дышала, да
как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
— Насмехайся. И вот точь-в-точь она это же самое говорила недавно, когда тоже этот портрет разглядывала! Чудно
как вы
во всем заодно теперь…
А так
как ты совсем необразованный человек, то и стал бы деньги копить и сел бы,
как отец, в этом доме с своими скопцами; пожалуй бы, и сам в их веру под конец перешел, и уж так бы „ты свои деньги полюбил, что и не два миллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да на мешках своих с голоду бы и помер, потому у тебя
во всем страсть, всё ты до страсти доводишь“.
Одно только меня поразило: что он вовсе
как будто не про то говорил,
во всё время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, всё мне казалось, что и говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то.
«В этот момент, —
как говорил он однажды Рогожину, в Москве,
во время их тамошних сходок, — в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, чтовремени больше не будет.
А впрочем,
какой иногда тут,
во всем этом, хаос,
какой сумбур,
какое безобразие!
«Да что это я,
как больная женщина, верю сегодня
во всякое предчувствие!» — подумал он с раздражительною насмешкой, останавливаясь в воротах.
Эта лестница,
как во всех давно строенных домах, была каменная, темная, узкая и вилась около толстого каменного столба.
— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решила генеральша. — Да и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже не годится, по-моему, с твоей стороны.
Во всяком случае непозволительно.
Какие стихи? Прочти, верно, знаешь! Я непременно хочу знать эти стихи. Всю жизнь терпеть не могла стихов, точно предчувствовала. Ради бога, князь, потерпи, нам с тобой, видно, вместе терпеть приходится, — обратилась она к князю Льву Николаевичу. Она была очень раздосадована.
Насмешливая улыбка бродила на губах нового гостя
во всё время чтения стихов,
как будто и он уже слышал кое-что про «рыцаря бедного».
После слов племянника Лебедева последовало некоторое всеобщее движение, и поднялся даже ропот, хотя
во всем обществе все видимо избегали вмешиваться в дело, кроме разве одного только Лебедева, бывшего точно в лихорадке. (Странное дело: Лебедев, очевидно, стоявший за князя,
как будто ощущал теперь некоторое удовольствие фамильной гордости после речи своего племянника; по крайней мере с некоторым особенным видом довольства оглядел всю публику.)
Но, во-первых, меня ужасно поразило, что существует «сын Павлищева» и существует в таком ужасном положении,
как объяснил мне Чебаров.
— В этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского,
во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить в
каком бы то ни было случае, то есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского.
— Господа! Да я потому-то и решил, что несчастный господин Бурдовский должен быть человек простой, беззащитный, человек, легко подчиняющийся мошенникам, стало быть, тем пуще я обязан был помочь ему,
как «сыну Павлищева», — во-первых, противодействием господину Чебарову, во-вторых, моею преданностью и дружбой, чтоб его руководить, а в-третьих, назначил выдать ему десять тысяч рублей, то есть всё, что, по расчету моему, мог истратить на меня Павлищев деньгами…
Человек беззащитный… и потому-то я и должен его щадить, а во-вторых, Гаврила Ардалионович, которому поручено было дело и от которого я давно не получал известий, так
как был в дороге и три дня потом болен в Петербурге, — вдруг теперь, всего час назад, при первом нашем свидании, сообщает мне, что намерения Чебарова он все раскусил, имеет доказательства, и что Чебаров именно то, чем я его предположил.
— Да во-первых, господин Бурдовский теперь, может быть, вполне убежден, что господин Павлищев любил его из великодушия, а не
как сына.
Я, может быть, впрочем, не знаю… потому что сбиваюсь, но
во всяком случае, кто, кроме вас, мог остаться… по просьбе мальчика (ну да, мальчика, я опять сознаюсь) провести с ним вечер и принять…
во всем участие и… с тем… что на другой день стыдно… (я, впрочем, согласен, что не так выражаюсь), я все это чрезвычайно хвалю и глубоко уважаю, хотя уже по лицу одному его превосходительства, вашего супруга, видно,
как всё это для него неприятно…
— Позвольте же и мне, милостивый государь, с своей стороны вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший последнее терпение, — что жена моя здесь у князя Льва Николаевича, нашего общего друга и соседа, и что
во всяком случае не вам, молодой человек, судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно
как выражаться вслух и в глаза о том, что написано на моем лице.
Но
во всяком случае мне всего удивительнее и даже огорчительнее, если только можно так выразиться грамматически, что вы, молодой человек, и того даже не умели понять, что Лизавета Прокофьевна теперь осталась с вами, потому что вы больны, — если вы только в самом деле умираете, — так сказать, из сострадания, из-за ваших жалких слов, сударь, и что никакая грязь ни в
каком случае не может пристать к ее имени, качествам и значению…
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал,
как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Уважения он и заслуживал, во-первых,
как человек богатый и «не последний», и, во-вторых,
как человек вполне порядочный, хотя и недалекий.
Раз, только один раз, удалось ей увидать
во сне нечто
как будто оригинальное, — она увидала монаха, одного, в темной какой-то комнате, в которую она всё пугалась войти.
«Совершенно, совершенно
как я, мой портрет
во всех отношениях, — говорила про себя Лизавета Прокофьевна, — самовольный, скверный бесенок! Нигилистка, чудачка, безумная, злая, злая, злая! О, господи,
как она будет несчастна!»
Дача Епанчиных была роскошная дача,
во вкусе швейцарской хижины, изящно убранная со всех сторон цветами и листьями. Со всех сторон ее окружал небольшой, но прекрасный цветочный сад. Сидели все на террасе,
как и у князя; только терраса была несколько обширнее и устроена щеголеватее.
Во-первых, что же и есть либерализм, если говорить вообще,
как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей?
Он
как бы ждал ответа и решения, озираясь кругом. Все стояли в тяжелом недоумении от этой неожиданной, болезненной и, казалось бы,
во всяком случае беспричинной выходки. Но эта выходка подала повод к странному эпизоду.
Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид, при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, —
во всяком случае, про что-то посерьезнее того,
как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти всё равно.