Неточные совпадения
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то,
что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в
Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли
что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому
что и нет ничего.
Тут он мне и внушил,
что сегодня же можешь Настасью Филипповну в
Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре, будет сидеть.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот,
что вот знаешь наверно,
что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и
что человеком уж
больше не будешь, и
что это уж наверно; главное то,
что наверно.
Убивать за убийство несоразмерно
большее наказание,
чем самое преступление.
Дальнейшего князь не услышал, потому
что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на князя с
большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к нему.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте.
Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет
большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с
большим любопытством спрашивал он Ганю.
К
большому и (таково сердце человека!) к несколько неприятному своему изумлению, он вдруг, по одному случаю, убедился,
что если бы даже он и сделал предложение, то его бы не приняли.
Ей, впрочем, нравится
больше всего то,
что он работает, трудится и один поддерживает все семейство.
Вскоре Ганя узнал положительно, чрез услужливый случай,
что недоброжелательство всей его семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в
большой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать,
что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не
больше как жалкий идиот и почти
что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
Князь поблагодарил и, кушая с
большим аппетитом, стал снова передавать все то, о
чем ему уже неоднократно приходилось говорить в это утро.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось,
что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней,
чем у нас; такой
большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
Выходило,
что остается жить минут пять, не
больше.
— Коли говорите,
что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а
больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста,
что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
Большие не знают,
что ребенок даже в самом трудном деле может дать чрезвычайно важный совет.
Впрочем, на меня все в деревне рассердились
больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал,
что мы оба их ничему не научим, а они еще нас научат.
Я был такой
большой, я всегда такой мешковатый; я знаю,
что я и собой дурен… наконец и то,
что я был иностранец.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому
что у меня
больше уж не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала,
что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и
что целую я ее не потому,
что влюблен в нее, а потому,
что мне ее очень жаль, и
что я с самого начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Когда потом все меня обвиняли, — Шнейдер тоже, — зачем я с ними говорю как с
большими и ничего от них не скрываю, то я им отвечал,
что лгать им стыдно,
что они и без того всё знают, как ни таи от них, и узнают, пожалуй, скверно, а от меня не скверно узнают.
Я не разуверял их,
что я вовсе не люблю Мари, то есть не влюблен в нее,
что мне ее только очень жаль было; я по всему видел,
что им так
больше хотелось, как они сами вообразили и положили промеж себя, и потому молчал и показывал вид,
что они угадали.
Она уже была так слаба от чахотки,
что все
больше сидела с закрытыми глазами, прислонив голову к скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал на лбу и на висках.
Но одно только правда: я и в самом деле не люблю быть со взрослыми, с людьми, с
большими, — и это я давно заметил, — не люблю, потому
что не умею.
— О, мне и не нужно таких
больших извинений, — поспешил ответить князь. — Я ведь понимаю,
что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь. Ну, пойдемте к вам. Я с удовольствием…
Ганя только скрипел про себя зубами; он хотя был и желал быть почтительным к матери, но с первого шагу у них можно было заметить,
что это
большой деспот в семействе.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в
большую натугу будет, — не болтайте ни здесь, о том,
что у меня с Аглаей сейчас было, ни там, о том,
что вы здесь найдете; потому
что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
Согласитесь сами, у всякого есть свои недостатки и свои… особенные черты, у других, может, еще
больше,
чем у тех, на которых привыкли пальцами указывать.
— Вот они всё так! — сказал Ганя, усмехаясь. — И неужели же они думают,
что я этого сам не знаю? Да ведь я гораздо
больше их знаю.
— Любил вначале. Ну, да довольно… Есть женщины, которые годятся только в любовницы и
больше ни во
что. Я не говорю,
что она была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным быть не хочу; прежде всего не хочу быть смешным.
— Отсюда далеко: у
Большого театра, дом Мытовцовой, почти тут же на площади, в бельэтаже… У ней
большого собрания не будет, даром
что именинница, и разойдутся рано…
Наконец, князь встал и сказал,
что ждать
больше не может.
Визит к ней, — это пять минут, в этом доме я без церемонии, я тут почти
что живу, умоюсь, сделаю самый необходимый туалет, и тогда на извозчике мы пустимся к
Большому театру.
— Я очень рад,
что вас здесь встретил, Коля, — обратился к нему князь, — не можете ли вы мне помочь? — Мне непременно нужно быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я не знаю ни улиц, ни дороги. Адрес, впрочем, имею: у
Большого театра, дом Мытовцовой.
— Настасья-то Филипповна? Да она никогда и не живала у
Большого театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите знать; странно,
что вы от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ Владимирской, у Пяти Углов, это гораздо ближе отсюда. Вам сейчас? Теперь половина десятого. Извольте, я вас доведу.
«Самое
большое, — думал он, — будет то,
что не примут и что-нибудь нехорошее обо мне подумают, или, пожалуй, и примут, да станут смеяться в глаза…
Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется,
что на свете гораздо
больше воров,
чем неворов, и
что нет даже такого самого честного человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл.
За петуха мы поссорились, и значительно, а тут как раз вышел случай,
что меня, по первой же просьбе моей, на другую квартиру перевели, в противоположный форштадт, в многочисленное семейство одного купца с
большою бородищей, как теперь его помню.
Одним словом,
чем дальше время идет, тем
больше думается.
Действительно, некоторые положительно сконфузились, отретировались и уселись ждать в другой комнате, но иные остались и расселись по приглашению, но только подальше от стола,
больше по углам, одни — всё еще желая несколько стушеваться, другие —
чем дальше, тем
больше и как-то неестественно быстро ободряясь.
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль,
что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет,
что я будто бы могу получить очень
большое наследство. Вот это письмо…
— Одно только могу вам сказать, — заключил Птицын, обращаясь к князю, —
что всё это должно быть бесспорно и право, и всё,
что пишет вам Салазкин о бесспорности и законности вашего дела, можете принять как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь! Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй,
что и
больше. Папушин был очень богатый купец.
Значит, самолюбия еще
больше,
чем жажды денег.
А Птицыну могло быть известно даже
больше,
чем всем.
Варя, так строго обращавшаяся с ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях; а Ганя, к
большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда совершенно дружески, несмотря на всю свою ипохондрию,
чего никогда не бывало прежде, так как двадцатисемилетний Ганя, естественно, не обращал на своего пятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с ним грубо, требовал к нему от всех домашних одной только строгости и постоянно грозился «добраться до его ушей»,
что и выводило Колю «из последних границ человеческого терпения».
В одной одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим не интересующегося, так
что при внимательном взгляде на князя слишком
большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы
чему улыбнуться.
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь
больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому
что у нас матушка пять недель как умерла.
У него действительно болела голова, к тому же он убеждался всё
больше и
больше,
что Лебедев его надувает и рад,
что отодвигается дело.
Теперь я прошу у него всего только пятнадцать рублей и обещаюсь,
что никогда уже
больше не буду просить и сверх того в течение первых трех месяцев выплачу ему весь долг до последней копейки.
Если совершенная правда,
что у вас опять это дело сладилось, то я и на глаза ей не покажусь, да и к тебе
больше никогда не приду.
Тогда вот мне в голову и пришло,
что до того она меня низко почитает,
что и зла-то на мне
большого держать не может.
«Ты вот точно такой бы и был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти,
что ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума не было, потому
что у тебя
большой ум есть, говорит» (так и сказала, вот веришь или нет?