Неточные совпадения
А впрочем, уверяю вас,
что мне все равно,
если и кажется…
Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется или как вам, может быть, кажется; впрочем,
если вы, раздраженные всей этой болтовней (
а я уже чувствую,
что вы раздражены), вздумаете спросить меня: кто ж я таков именно? — то я вам отвечу: я один коллежский асессор.
Я вам объясню: наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого,
что уж сам чувствуешь,
что до последней стены дошел;
что и скверно это, но
что и нельзя тому иначе быть;
что уж нет тебе выхода,
что уж никогда не сделаешься другим человеком;
что если б даже и оставалось еще время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться;
а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому
что на самом деле и переделываться-то, может быть, не во
что.
Наконец,
если б даже я захотел быть вовсе невеликодушным,
а, напротив, пожелал бы ответить обидчику, то я и отметить ни в
чем никому бы не мог, потому
что, наверно, не решился бы что-нибудь сделать,
если б даже и мог.
И я тем более убежден в этом, так сказать, подозрении,
что если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы,
а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом,
что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь,
а не за человека.
То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен,
если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том,
что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно,
что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том,
что даже и злиться, выходит, тебе не на кого;
что предмета не находится,
а может быть, и никогда не найдется,
что тут подмена, подтасовка, шулерство,
что тут просто бурда, — неизвестно
что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и
чем больше вам неизвестно, тем больше болит!
Выражается сознание,
что врага у вас не находится,
а что боль есть; сознание,
что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших зубов;
что захочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы,
а не захочет, так и еще три месяца проболят; и
что, наконец,
если вы все еще несогласны и все-таки протестуете, то вам остается для собственного утешения только самого себя высечь или прибить побольнее кулаком вашу стену,
а более решительно ничего.
А что,
если так случится,
что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать,
а не выгодного?
Ведь я, например, нисколько не удивлюсь,
если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем:
а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!
Ведь
если хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так ведь уж мы будем тогда рассуждать,
а не хотеть собственно потому,
что ведь нельзя же, например, сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо идти против рассудка и желать себе вредного…
Да и вообще мы должны, не уставая, повторять себе,
что непременно в такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах природа нас не спрашивается;
что нужно принимать ее так, как она есть,
а не так, как мы фантазируем, и
если мы действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и… ну хоть бы даже и к реторте, то
что же делать, надо принять и реторту! не то она сама, без вас примется…
А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае,
если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах, — потому
что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность.
Иные вот утверждают,
что это и в самом деле всего для человека дороже; хотенье, конечно, может,
если хочет, и сходиться с рассудком, особенно
если не злоупотреблять этим,
а пользоваться умеренно; это и полезно и даже иногда похвально.
Наш романтик скорей сойдет с ума (
что, впрочем, очень редко бывает),
а плеваться не станет,
если другой карьеры у него в виду не имеется, и в толчки его никогда не выгонят,
а разве свезут в сумасшедший дом в виде «испанского короля», да и то
если уж он очень с ума сойдет.
«
А что, — вздумал я, —
что,
если встретиться с ним и… не посторониться?
Помню, как я, всегда молчаливый, вдруг сцепился с Зверковым, когда он, толкуя раз в свободное время с товарищами о будущей клубничке и разыгравшись, наконец, как молодой щенок на солнце, вдруг объявил,
что ни одной деревенской девы в своей деревне не оставит без внимания,
что это — droit de seigneur, [Право владельца (франц.).]
а мужиков,
если осмелятся протестовать, всех пересечет и всем им, бородатым канальям, вдвое наложит оброку.
«…Нет, лучше досижу до конца! — продолжал я думать. — Вы были бы рады, господа, чтоб я ушел. Ни за
что. Нарочно буду сидеть и пить до конца, в знак того,
что не придаю вам ни малейшей важности. Буду сидеть и пить, потому
что здесь кабак,
а я деньги за вход заплатил. Буду сидеть и пить, потому
что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и пить… и петь,
если захочу, да-с, и петь, потому
что право такое имею… чтоб петь… гм».
«
А что,
если они меня в часть отдадут!
А что,
если Зверков из презренья откажется от дуэли?
И
что,
если в ту самую минуту, когда она колотила этой рыбой о грязные ступени, пьяная да растрепанная,
что,
если в ту минуту ей припомнились все ее прежние, чистые годы в отцовском доме, когда еще она в школу ходила,
а соседский сын ее на дороге подстерегал, уверял,
что всю жизнь ее любить будет,
что судьбу свою ей положит, и когда они вместе положили любить друг друга навеки и обвенчаться, только
что вырастут большие!
Я до того привык думать и воображать все по книжке и представлять себе все на свете так, как сам еще прежде в мечтах сочинил,
что даже сразу и не понял тогда этого странного обстоятельства.
А случилось вот
что: Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше,
чем я воображал себе. Она поняла из всего этого то,
что женщина всегда прежде всего поймет,
если искренно любит,
а именно:
что я сам несчастлив.
Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь это вам кажется только,
что близко;
а вы вообразите себе,
что далеко. Как бы я был счастлив, сударыня,
если б мог прижать вас в свои объятия.
Аммос Федорович.
А черт его знает,
что оно значит! Еще хорошо,
если только мошенник,
а может быть, и того еще хуже.
Городничий (с неудовольствием).
А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что?
а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да
если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую.
А если что не так, то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
Купцы. Ей-ей!
А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой.
А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом,
а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»