Неточные совпадения
К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в
первый год своего супружества, убил из ревности и
сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание).
С
первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже
самые резкие,
самые оригинальные личности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тон всего острога.
«Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу!» — говорили они про себя
сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на
первом плане в этой кромешной жизни.
Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было
самое отвратительное; но, несмотря на то, — странное дело! — мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой.
Денег у него сначала немного, и потому в
первый раз он
сам проносит в острог вино и, разумеется, сбывает его выгодным образом.
Зато другой, Нурра, произвел на меня с
первого же дня
самое отрадное,
самое милое впечатление.
Он замолчал и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Но с этих пор он искал каждый раз говорить со мной, хотя
сам из почтения, которое он неизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал
первый. Зато очень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, про его прежнюю жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать, и им даже это было приятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, стали со мной гораздо ласковее.
Все эти три
первые дня я провел в
самых тяжелых ощущениях.
У меня тоже был и другой прислужник, Аким Акимыч еще с
самого начала, с
первых дней, рекомендовал мне одного из арестантов — Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет мне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и если я имею средства завести свое.
И как я
сам буду в
первый раз в жизни работать?
Это был тот
самый невысокий и плотный арестант, который в
первое утро мое в остроге поссорился с другим у воды, во время умыванья, за то, что другой осмелился безрассудно утверждать про себя, что он птица каган.
Только было принялись вынимать
первую,
самую маленькую кокору, — оказалось, что она ломается, «
сама ломается», как принесено было в оправдание приставу; следственно, так нельзя было работать, а надо было приняться как-нибудь иначе.
Начинают просто, без особых возгласов, но зато
первые перескакивают через главное препятствие, не задумавшись, без страха, идя прямо на все ножи, — и все бросаются за ними и идут слепо, идут до
самой последней стены, где обыкновенно и кладут свои головы.
Это тот
самый, который, в
первый мой день в остроге, в кухне за обедом искал, где живет богатый мужик, уверял, что он «с анбицией», и напился со мною чаю.
В городе-то нет театра…» Одним словом, фантазия арестантов, особенно после
первого успеха, дошла на праздниках до последней степени, чуть ли не до наград или до уменьшения срока работ, хотя в то же время и
сами они почти тотчас же предобродушно принимались смеяться над собой.
«Ты богаче меня и ступай вперед, и хоть мы здесь все равны, но ты положишь больше: следственно, такой посетитель, как ты, приятнее для актеров, — тебе и
первое место, потому что все мы здесь не за деньги, а из уважения, а следственно, сортировать себя мы должны уже
сами».
В
самом деле, он был как-то неразговорчив, даже как будто конфузился нас, чуть не краснел, изменял порции чуть не по
первой просьбе больных и даже, кажется, готов был назначать им и лекарства по их же просьбе.
Я упоминал, впрочем, и о таких, которые
сами просились скорее на выписку еще с не зажившей от
первых палок спиной, чтоб выходить остальные удары и окончательно выйти из-под суда; а содержание под судом, на абвахте, конечно, для всех несравненно хуже каторги.
Один наш арестантик, из особого отделения, крещеный калмык, Александр или Александра, как звали его у нас, странный малый, плутоватый, бесстрашный и в то же время очень добродушный, рассказывал мне, как он выходил свои четыре тысячи, рассказывал смеясь и шутя, но тут же клялся пресерьезно, что если б с детства, с
самого нежного,
первого своего детства, он не вырос под плетью, от которой буквально всю жизнь его в своей орде не сходили рубцы с его спины, то он бы ни за что не вынес этих четырех тысяч.
Эта-то вот скаредная последняя тысяча (чтоб ее!..) всех трех
первых стоила, и кабы не умер я перед
самым концом (всего палок двести только оставалось), забили бы тут же насмерть, ну да и я не дал себя в обиду: опять надул и опять обмер; опять поверили, да и как не поверить, лекарь верит, так что на двухстах-то последних, хоть изо всей злости били потом, так били, что в другой раз две тысячи легче, да нет, нос утри, не забили, а отчего не забили?
— Этта жила такая есть, — заметил Черевин, — коли ее, эту
самую жилу, с
первого раза не перерезать, то все будет биться человек, и сколько бы крови ни вытекло, не помрет.
Во-первых, надо было накопать и вывезти глину, наносить
самому воду,
самому вытоптать глину в глиномятной яме и, наконец-то, сделать из нее что-то очень много кирпичей, кажется, сотни две, чуть ли даже не две с половиной.
Они уже долго стукались лбами, — это была любимая забава арестантов с козлом, — как вдруг Васька вспрыгнул на
самую верхнюю ступеньку крыльца и, только что Бабай отворотился в сторону, мигом поднялся на дыбки, прижал к себе передние копытцы и со всего размаха ударил Бабая в затылок, так что тот слетел кувырком с крыльца, к восторгу всех присутствующих и
первого Бабая.
Я
первый готов свидетельствовать, что и в
самой необразованной, в
самой придавленной среде между этими страдальцами встречал черты
самого утонченного развития душевного.
И вдруг приходит случайно минута, в которую душа его невольным порывом открывается наружу, и вы видите в ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманье и собственного и чужого страдания, что у вас как бы глаза открываются, и в
первую минуту даже не верится тому, что вы
сами увидели и услышали.
— Они претензию показывают, разве вы не знаете? Им, разумеется, не удастся: кто поверит каторжным? Станут разыскивать зачинщиков, и если мы там будем, разумеется, на нас
первых свалят обвинение в бунте. Вспомните, за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под суд. Майор нас всех ненавидит и рад погубить. Он нами
сам оправдается.
Арестанты, которые стояли без фуражек, кажется, еще с того
самого времени, как послали за майором, теперь все выпрямились, подправились; каждый из них переступил с ноги на ногу, а затем все так и замерли на месте, ожидая
первого слова, или, лучше сказать,
первого крика высшего начальства.
Причины тому ясные: эти высшие начальники, во-первых,
сами дворяне; во-вторых, случалось еще прежде, что некоторые из дворян не ложились под розги и бросались на исполнителей, отчего происходили ужасы; а в-третьих, и, мне кажется, это главное, уже давно, еще лет тридцать пять тому назад, в Сибирь явилась вдруг, разом, большая масса ссыльных дворян, […масса ссыльных дворян…
Следственно, если при таком строгом содержании, как в нашем остроге, при военном начальстве, на глазах
самого генерал-губернатора и, наконец, ввиду таких случаев (иногда бывавших), что некоторые посторонние, но официозные люди, по злобе или по ревности к службе, готовы были тайком донести куда следует, что такого-то, дескать, разряда преступникам такие-то неблагонамеренные командиры дают поблажку, — если в таком месте, говорю я, на преступников-дворян смотрели несколько другими глазами, чем на остальных каторжных, то тем более смотрели на них гораздо льготнее в
первом и третьем разряде.
Этот последний год почти так же памятен мне, как и
первый, особенно
самое последнее время в остроге.