Неточные совпадения
Иные утверждали,
что он положительно сумасшедший, хотя и находили,
что в сущности это
еще не такой важный недостаток,
что многие из почетных членов города готовы всячески обласкать Александра Петровича,
что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч.
К тому же у нас все знали его историю, знали,
что он убил жену свою
еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (
что весьма облегчило его наказание).
Впрочем, я чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках, только
что с почты, я предлагал их ему
еще не разрезанные.
Впоследствии я понял,
что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть
еще одна мука, чуть ли не сильнейшая,
чем все другие.
— Да
чего обожжешь-то! Такой же варнак; больше и названья нам нет… она тебя оберет, да и не поклонится. Тут, брат, и моя копеечка умылась. Намедни сама пришла. Куда с ней деться? Начал проситься к Федьке-палачу: у него
еще в форштадте [Форштадт (от нем. Vorstadt) — предместье, слобода.] дом стоял, у Соломонки-паршивого, у жида, купил, вот
еще который потом удавился…
Еще вчера с вечера заметил я,
что на меня смотрят косо.
Надо было выбирать время, место, условливаться, назначать свидания, искать уединения,
что было особенно трудно, склонять конвойных,
что было
еще труднее, и вообще тратить бездну денег, судя относительно.
Вы
еще не раз встретите неприятности и брань за чай и за особую пищу, несмотря на то,
что здесь очень многие и очень часто едят свое, а некоторые постоянно пьют чай.
Почти всегда поставщик первоначально испробывает доброту водки и отпитое — бесчеловечно добавляет водой; бери не бери, да арестанту и нельзя быть слишком разборчивым: и то хорошо,
что еще не совсем пропали его деньги и доставлена водка хоть какая-нибудь, да все-таки водка.
По расчету оказывается,
что товар стоит уже ему очень дорого; а потому, для больших барышей, он переливает его
еще раз, сызнова разбавляя
еще раз водой, чуть не наполовину, и, таким образом приготовившись совершенно, ждет покупателя.
— Как же кончилось? — спросил я. — За
что ж ты сюда-то попал? Да
еще в особое отделение… Ах ты, Сироткин, Сироткин!
Что же касается других, подобных ему, которых было у нас всех человек до пятнадцати, то даже странно было смотреть на них; только два-три лица были
еще сносны; остальные же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые.
Там он жил в последней степени унижения, никогда не наедался досыта и работал на своего антрепренера с утра до ночи; а в каторге работа легче,
чем дома, хлеба вдоволь и такого, какого он
еще и не видывал; по праздникам говядина, есть подаяние, есть возможность заработать копейку.
Тот был дикий зверь вполне, и вы, стоя возле него и
еще не зная его имени, уже инстинктом предчувствовали,
что подле вас находится страшное существо.
За выданный грош наниматель брал все,
что мог брать, брал, если возможно, лишнее и
еще считал,
что он одолжает наемщика.
Он был им утешением в их ссылке, и они, обыкновенно мрачные и угрюмые, всегда улыбались, на него глядя, и когда заговаривали с ним (а говорили они с ним очень мало, как будто все
еще считая его за мальчика, с которым нечего говорить о серьезном), то суровые лица их разглаживались, и я угадывал,
что они с ним говорят о чем-нибудь шутливом, почти детском, по крайней мере они всегда переглядывались и добродушно усмехались, когда, бывало, выслушают его ответ.
—
Еще бы не знать!
Что, там лучше,
чем здесь?
Многое
еще ожидало меня впереди, о
чем я никогда не мыслил,
чего и не предугадывал…
Разумеется, я тогда многого не замечал и не подозревал,
что у меня было под самым носом: между враждебным я
еще не угадывал отрадного.
У меня тоже был и другой прислужник, Аким Акимыч
еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне одного из арестантов — Осипа, говоря,
что за тридцать копеек в месяц он будет мне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и если я имею средства завести свое.
Он был, кажется, очень поражен,
что я сам ему предложил денег, сам вспомнил о его затруднительном положении, тем более
что в последнее время он, по его мнению, уж слишком много у меня забрал, так
что и надеяться не смел,
что я
еще дам ему.
Насилу я утешил его и хоть он с этих пор, если возможно это,
еще усерднее начал служить мне и «наблюдать меня», но по некоторым, почти неуловимым признакам я заметил,
что его сердце никогда не могло простить мне попрек мой.
Я, впрочем, узнал
еще до прибытия в острог,
что встречусь там с А-вым.
Он
еще был очень молод, жизнь для него только
что начиналась.
Ему даже показалось,
что звание каторжного только
еще развязало ему руки на
еще большие подлости и пакости.
К деньгам арестант жаден до судорог, до омрачения рассудка, и если действительно бросает их, как щепки, когда кутит, то бросает за то,
что считает
еще одной степенью выше денег.
Несмотря ни на какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий мир и огораживающие его, как зверя в клетке, — он может достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то,
что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу,
еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть на время,
что у него воли и власти несравненно больше,
чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь в прах и доказать ему,
что он все это может,
что все это в «наших руках», то есть уверить себя в том, о
чем бедняку и помыслить невозможно.
Возьмем
еще в соображение,
что почти всякое самовольное проявление личности в арестанте считается преступлением; а в таком случае ему естественно все равно
что большое,
что малое проявление.
Оказалось, наконец,
что топоров мало и
что надо
еще принести какой-нибудь инструмент.
Спокойно выслушав арестантов, он объявил,
что дает на урок вынуть
еще четыре кокоры, но так, чтоб уж они не ломались, а целиком, да сверх того отделил разобрать значительную часть барки, с тем,
что тогда уж можно будет идти домой.
Он прибыл в острог с год передо мною вместе с двумя другими из своих товарищей — одним стариком, все время острожной жизни денно и нощно молившимся богу (за
что очень уважали его арестанты) и умершим при мне, и с другим,
еще очень молодым человеком, свежим, румяным, сильным, смелым, который дорогою нес устававшего с пол-этапа Б.,
что продолжалось семьсот верст сряду.
Рыхлый, только
что слегшийся и слегка примороженный сверху снег ловко брался лопатой, огромными комками, и разбрасывался кругом,
еще на воздухе обращаясь в блестящую пыль.
В другой раз,
еще до каторги, случилось,
что полковник ударил его на учении.
Я ждал,
что еще не успею сойти с крыльца, как услышу крик зарезанного человека.
Казалось мне
еще,
что про меня он решил, не ломая долго головы,
что со мною нельзя говорить, как с другими людьми,
что, кроме разговора о книжках, я ни о
чем не пойму и даже не способен понять, так
что и беспокоить меня нечего.
Всё
еще сохраняется какой-то форс, какая-то хвастливость; вот, дескать, я ведь не то,
что вы думаете; я «по шести душам».
Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того,
что даже глаз не смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшных лиц, плотно обступивших его кругом, и от робости
еще не успел сказать ни слова, увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами лохмотья. Даже прикинул на свет. Все ждали,
что он скажет.
В уменьшительном «ножки» решительно не звучало ни одной нотки рабской; просто-запросто Петров не мог назвать моих ног ногами, вероятно потому,
что у других, у настоящих людей, — ноги, а у меня
еще только ножки.
Когда мы пришли домой, я предложил ему стакан чаю. От чаю он не отказался, выпил и поблагодарил. Мне пришло в голову раскошелиться и попотчевать его косушкой. Косушка нашлась и в нашей казарме. Петров был отменно доволен, выпил, крякнул и, заметив мне,
что я совершенно оживил его, поспешно отправился в кухню, как будто там без него чего-то никак не могли решить. Вместо него ко мне явился другой собеседник, Баклушин (пионер), которого я
еще в бане тоже позвал к себе на чай.
Познакомился он со мной
еще с первых дней и объявил мне,
что он из кантонистов, служил потом в пионерах и был даже замечен и любим некоторыми высокими лицами,
чем, по старой памяти, очень гордился.
Луиза и по-русски говорила хорошо, а только так, как будто картавила, — этакая то есть милушка,
что я и не встречал
еще такой никогда.
С Луизы будто бы он клятву такую взял,
что она меня знать не будет; и
что будто он их, и тетку и Луизу, покуда
еще в черном теле держит;
что, может, дескать,
еще и раздумает, а
что совсем-то
еще и теперь не решился.
Сказала она мне тоже,
что послезавтра, в воскресенье, он их обеих утром на кофе звал и
что будет
еще один родственник, старик, прежде был купец, а теперь бедный-пребедный, где-то в подвале надсмотрщиком служит.
Может быть, он
еще с детства привык видеть на столе в этот день поросенка и вывел,
что поросенок необходим для этого дня, и я уверен, если б хоть раз в этот день он не покушал поросенка, то на всю жизнь у него бы осталось некоторое угрызение совести о неисполненном долге.
Оказалось теперь,
что новую пару, выданную ему
еще месяца четыре назад, он тщательно сберегал в своем сундучке и не притрогивался к ней с улыбающейся мыслью торжественно обновить ее в праздник.
Сквозь темноту, из маленьких, залепленных снегом и льдом окошек нашей казармы видно было,
что в обеих кухнях, во всех шести печах, пылает яркий огонь, разложенный
еще до свету.
Что пришлось на нашу казарму, разделили уже у нас; делил Аким Акимыч и
еще другой арестант; делили своей рукой и своей рукой раздавали каждому.
Что-то
еще, кроме этого, было…
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю,
еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)
Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. Эк куда хватили!
Ещё умный человек! В уездном городе измена!
Что он, пограничный,
что ли? Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Аммос Федорович. А черт его знает,
что оно значит!
Еще хорошо, если только мошенник, а может быть, и того
еще хуже.
Да объяви всем, чтоб знали:
что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, —
что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого,
что и на свете
еще не было,
что может все сделать, все, все, все!
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе
еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!