Неточные совпадения
Вот отчасти почему они
и не береглись,
а вскорости пропивались;
вот почему заводилось в остроге
и вино.
— Чей! Да я
вот тебя
и бивал, да не хвастаю,
а то еще чей!
А вот рядом с ним другой, который даже
и не подумает ни разу о совершенном им убийстве, во всю каторгу.
Вот, например, тут был один человек, которого только через много-много лет я узнал вполне,
а между тем он был со мной
и постоянно около меня почти во все время моей каторги.
Я, дескать, Михайлов,
вот так
и так, иду в каторгу не каторгу,
а в какое-то «особое отделение».
Но однажды — никогда не могу простить себе этого — он чего-то по моей просьбе не выполнил,
а между тем только что взял у меня денег,
и я имел жестокость сказать ему: «
Вот, Сушилов, деньги-то вы берете,
а дело-то не делаете».
По крайней мере майор с удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта, на которого А-в беспрерывно ему наговаривал,
и вот за что: М. во время прибытия А-ва в острог был один.
Об этом я кой-что скажу после, но, к слову пришлось: поверят ли, что я видал сосланных на двадцатилетний срок, которые мне самому говорили, очень спокойно, такие, например, фразы: «
А вот подожди, даст бог, кончу срок,
и тогда…» Весь смысл слова «арестант» означает человека без воли;
а тратя деньги, он поступает уже по своей воле.
Удивляются иногда начальники, что
вот какой-нибудь арестант жил себе несколько лет так смирно, примерно, даже десяточным его сделали за похвальное поведение,
и вдруг решительно ни с того ни с сего, — точно бес в него влез, — зашалил, накутил, набуянил,
а иногда даже просто на уголовное преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим начальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал
и проч.
—
А по разным качествам
и мы происходили.
Вот тогда-то, братцы,
и получил я первые двести…
— Ну, да черт с тобой
и с дядюшкой, не стоит
и говорить!
А хорошее было слово хотел сказать. Ну, так
вот, братцы, как это случилось, что недолго я нажил в Москве; дали мне там напоследок пятнадцать кнутиков, да
и отправили вон.
Вот я…
—
Вот надоть бы перво-наперво оттащить это бревнушко. Принимайся-ка, ребята! — заметил один вовсе не распорядитель
и не начальствующий,
а просто чернорабочий, бессловесный
и тихий малый, молчавший до сих пор,
и, нагнувшись, обхватил руками толстое бревно, поджидая помощников. Но никто не помог ему.
«Так
вот друг, которого мне посылает судьба!» — подумал я,
и каждый раз, когда потом, в это первое тяжелое
и угрюмое время, я возвращался с работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спешил за казармы, со скачущим передо мной
и визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову
и целовал, целовал ее,
и какое-то сладкое,
а вместе с тем
и мучительно горькое чувство щемило мне сердце.
Даже сосланные без срока, особого отделения,
и те рассчитывали иногда, что
вот нет-нет,
а вдруг придет разрешение из Питера.
А вот к чему: выйдет он тогда из душной промозглой комнаты с низкими кирпичными сводами,
и пройдется по двору острога,
и…
и только.
—
А вот горох поспеет — другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в —
и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «
А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
Но прошлого года на Рождестве майор был не в духе: где-то проигрался, да
и в остроге к тому же нашалили,
вот он
и запретил со зла,
а теперь, может быть, не захочет стеснять.
И вот не могу объяснить, как это случилось: тотчас же по отъезде плац-майора, каких-нибудь пять минут спустя, оказалось необыкновенно много пьяного народу,
а между тем, еще за пять минут, все были почти совершенно трезвые.
— Нет, Степка, это ты врешь, — подтверждает первый, принимая от целовальника чашку, — потому ты мне деньги должен; совести нет
и глаза-то у тебя не свои,
а заемные! Подлец ты, Степка,
вот тебе; одно слово подлец!
—
А я тебе
вот что, пьяная ты харя, скажу, — перебивает потерявший терпение Степка. — Слушай да всякое мое слово считай:
вот тебе свет пополам; тебе полсвета
и мне полсвета. Иди
и не встречайся ты больше мне. Надоел!
— Так
вот не соблаговолите ли мне по сей причине на косушку? Я ведь, Александр Петрович, все чай пил сегодня, — прибавил он в умилении, принимая деньги, —
и так я этого чаю нахлестался, что одышка взяла,
а в брюхе как в бутылке болтается…
На шалости есть наказания (рассуждают такие, как наш плац-майор),
а с мошенниками-арестантами — строгость
и беспрерывное, буквальное исполнение закона —
вот и все, что требуется!
Но
вот, —
и решительно не понимаю, как это всегда так случалось, — но я никогда не мог отказаться от разных услужников
и прислужников, которые сами ко мне навязывались
и под конец овладевали мной совершенно, так что они по-настоящему были моими господами,
а я их слугой;
а по наружности
и выходило как-то само собой, что я действительно барин, не могу обойтись без прислуги
и барствую.
Эта-то
вот скаредная последняя тысяча (чтоб ее!..) всех трех первых стоила,
и кабы не умер я перед самым концом (всего палок двести только оставалось), забили бы тут же насмерть, ну да
и я не дал себя в обиду: опять надул
и опять обмер; опять поверили, да
и как не поверить, лекарь верит, так что на двухстах-то последних, хоть изо всей злости били потом, так били, что в другой раз две тысячи легче, да нет, нос утри, не забили,
а отчего не забили?
— Ну, да уж что! Уж так
и быть, для тебя! Знаю, что грешу, но уж так
и быть… Помилую я тебя на этот раз, накажу легко. Ну,
а что, если я тем самым тебе вред принесу? Я тебя
вот теперь помилую, накажу легко,
а ты понадеешься, что
и другой раз так же будет, да
и опять преступление сделаешь, что тогда? Ведь на моей же душе…
Бывало, в палате свои уже начнут дразнить такого неженку,
а иной просто выругает;
вот он
и замолчит, точно
и в самом деле того
и ждал, чтоб его выругали, чтоб замолчать.
— Прежде умел,
а вот как перьями стали писать, так уж я
и разучился…
А вот где-нибудь в уголке тоже не спят
и разговаривают с своих коек.
— Да не то что за меня, говорит, я так сделаю, что
и ни за кого Акулька ваша теперь не пойдет, никто не возьмет,
и Микита Григорьич теперь не возьмет, потому она теперь бесчестная. Мы еще с осени с ней на житье схватились.
А я теперь за сто раков […за сто раков. — Рак — в просторечии десять рублей (десятирублевая ассигнация была красного цвета).] не соглашусь.
Вот на пробу давай сейчас сто раков — не соглашусь…
Мы
вот как это все тогда с Филькой пьянствовали, мать ко мне
и приходит,
а я лежу: «Что ты, говорит, подлец, лежишь?
А как вышли мы с ней в первое воскресенье в церковь: на мне смушачья шапка, тонкого сукна кафтан, шаровары плисовые; она в новой заячьей шубке, платочек шелковый, — то есть я ее стою
и она меня стоит:
вот как идем!
— Эх, брат,
вот и я женат был. Плохо жениться бедному: женись,
а и ночь коротка! — замечает Скуратов, подвернувшийся тут же к разговору.
— Как же! Об тебе тут
и речь, — замечает развязный парень из писарей. —
А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж ты думаешь, что такого генерала майор задарит
и что такой генерал будет нарочно из Петербурга ехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты, парень,
вот что скажу.
— Ведь
вот врет народ! — замечает один из скептиков. —
И откуда что берут
и во что кладут?
А и все-то вздор.
Впрочем,
вот я теперь силюсь подвести весь наш острог под разряды; но возможно ли это? Действительность бесконечно разнообразна, сравнительно со всеми, даже
и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли,
и не терпит резких
и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению. Жизнь своя особенная была
и у нас, хоть какая-нибудь, да все же была,
и не одна официальная,
а внутренняя, своя собственная жизнь.
—
А вот выйти всем, так посмотрим, какое он оправдание произнесет. На том
и стоять.
—
А, Прокофьев! Елкин тоже, это ты, Алмазов… Становитесь, становитесь сюда, в кучку, — говорил нам майор каким-то уторопленным, но мягким голосом, ласково на нас поглядывая. — М-цкий, ты тоже здесь…
вот и переписать. Дятлов! Сейчас же переписать всех довольных особо
и всех недовольных особо, всех до единого,
и бумагу ко мне. Я всех вас представлю… под суд! Я вас, мошенники!
Вот этот-то Г-ков очень любил всех нас, дворян,
и под конец велел мне
и Б-му [А-чуковский…
— Ни в жисть не поймают! — подхватывает он с энергией, — я, братцы, часто про себя это думаю
и сам на себя дивлюсь:
вот, кажись, сквозь щелку бы пролез,
а не поймали!
— Ан врешь! — кричит Скуратов, — это Микитка про меня набухвостил, да
и не про меня,
а про Ваську,
а меня уж так заодно приплели. Я москвич
и сыздетства на бродяжестве испытан. Меня, как дьячок еще грамоте учил, тянет, бывало, за ухо: тверди «Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей
и так дальше…»
А я
и твержу за ним: «Повели меня в полицию по милости твоей
и так дальше…» Так
вот я как с самого сызмалетства поступать начал.