Неточные совпадения
Понимаешь ли
ты, что от иного восторга можно
убить себя; но
я не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны, — о чем, впрочем, мог бы
тебе и не упоминать.
Смотри же,
ты его за чудотворный считаешь, а
я вот сейчас на него при
тебе плюну, и
мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю:
убьет она
меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить.
Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и
тебя спросить в таком случае: считаешь
ты и
меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну,
убить его, а?
— Ничего, брат…
я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг как бы что-то порвалось в душе. —
Ты чуть не
убил его… проклял его… и вот теперь… сейчас…
ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
— «Папа, говорит, папа,
я его повалю, как большой буду,
я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы сейчас
убить, но прощаю
тебя, вот
тебе!» Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
С другой стороны, такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братец ваш с оружьем в руках явится по соседству: «Смотри, дескать, шельма, бульонщик: проглядишь ее у
меня и не дашь
мне знать, что пришла, —
убью тебя прежде всякого».
— А как бы
я не ввязался-с? Да
я и не ввязывался вовсе, если хотите знать в полной точности-с.
Я с самого начала все молчал, возражать не смея, а они сами определили
мне своим слугой Личардой при них состоять. Только и знают с тех пор одно слово: «
Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со
мной завтра длинная падучая приключится.
«Слава Богу, кричу, не
убили человека!» — да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: «Туда, кричу,
тебе и дорога!» Оборотился к противнику: «Милостивый государь, говорю, простите
меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил.
— А помнишь ли, как
я к
тебе тогда в другой раз пришел, в полночь? Еще запомнить
тебе велел? Знаешь ли, для чего
я входил?
Я ведь
убить тебя приходил!
— Об этих глупостях полно! — отрезала она вдруг, — не затем вовсе
я и звала
тебя. Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что будет? Вот ведь что
меня мучит! Одну только
меня и мучит! Смотрю на всех, никто-то об том не думает, никому-то до этого и дела нет никакого. Думаешь ли хоть
ты об этом? Завтра ведь судят! Расскажи
ты мне, как его там будут судить? Ведь это лакей, лакей
убил, лакей! Господи! Неужто ж его за лакея осудят, и никто-то за него не заступится? Ведь и не потревожили лакея-то вовсе, а?
— Ну, так и
я тогда же подумала! Лжет он
мне, бесстыжий, вот что! И приревновал он теперь
меня, чтобы потом на
меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только
я ж ему,
я ж ему! «
Ты, говорит, веришь, что
я убил», — это мне-то он говорит, мне-то, это меня-то он тем попрекнул! Бог с ним! Ну постой, плохо этой Катьке будет от
меня на суде!
Я там одно такое словечко скажу…
Я там уж все скажу!
— Нет, не удивляйся, — горячо перебил Митя. — Что же
мне о смердящем этом псе говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с
тобой об этом переговорили. Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его Бог
убьет, вот увидишь, молчи!
А знать, что есть солнце, — это уже вся жизнь, Алеша, херувим
ты мой,
меня убивают разные философии, черт их дери!
— Алеша, говори
мне полную правду, как пред Господом Богом: веришь
ты, что
я убил, или не веришь? Ты-то, сам-то
ты, веришь или нет? Полную правду, не лги! — крикнул он ему исступленно.
—
Я одно только знаю, — все так же почти шепотом проговорил Алеша. —
Убил отца не
ты.
—
Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. —
Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как
ты. Но
убил не
ты,
ты ошибаешься, не
ты убийца, слышишь
меня, не
ты!
Меня Бог послал
тебе это сказать.
— Если
я подумал тогда об чем, — начал он опять, — то это про мерзость какую-нибудь единственно с твоей стороны. Дмитрий мог
убить, но что он украдет —
я тогда не верил… А с твоей стороны всякой мерзости ждал. Сам же
ты мне сказал, что притворяться в падучей умеешь, для чего
ты это сказал?
— Оно, впрочем, так и было, тут и угадывать было нечего. Но не подумалось ли
тебе тогда и то, что
я именно желаю, чтоб «один гад съел другую гадину», то есть чтоб именно Дмитрий отца
убил, да еще поскорее… и что и сам
я поспособствовать даже не прочь?
— Так
ты, подлец, подумал тогда, что
я заодно с Дмитрием хочу отца
убить?
— Хорошо, — проговорил он наконец, —
ты видишь,
я не вскочил, не избил
тебя, не
убил тебя. Говори дальше: стало быть,
я, по-твоему, брата Дмитрия к тому и предназначал, на него и рассчитывал?
— И
я тоже подумал тогда, минутку одну, что и на
меня тоже рассчитываете, — насмешливо осклабился Смердяков, — так что тем самым еще более тогда себя предо
мной обличили, ибо если предчувствовали на
меня и в то же самое время уезжали, значит,
мне тем самым точно как бы сказали: это
ты можешь
убить родителя, а
я не препятствую.
Р. S. Проклятие пишу, а
тебя обожаю! Слышу в груди моей. Осталась струна и звенит. Лучше сердце пополам!
Убью себя, а сначала все-таки пса. Вырву у него три и брошу
тебе. Хоть подлец пред
тобой, а не вор! Жди трех тысяч. У пса под тюфяком, розовая ленточка. Не
я вор, а вора моего
убью. Катя, не гляди презрительно: Димитрий не вор, а убийца! Отца
убил и себя погубил, чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И
тебя не любить.
—
Ты солгал, что
ты убил! — бешено завопил Иван. —
Ты или сумасшедший, или дразнишь
меня, как и в прошлый раз!
— Нет, не знал.
Я все на Дмитрия думал. Брат! Брат! Ах! — Он вдруг схватил себя за голову обеими руками. — Слушай:
ты один
убил? Без брата или с братом?
— Стой, — прервал Иван, — ведь если б он
убил, то взял бы деньги и унес; ведь
ты именно так должен был рассуждать? Что ж тебе-то досталось бы после него?
Я не вижу.
— Стой…
я путаюсь. Стало быть, все же Дмитрий
убил, а
ты только деньги взял?
Неужели
ты не понимаешь, что если
я еще не
убил тебя до сих пор, то потому только, что берегу
тебя на завтрашний ответ на суде.
— Конечно, унесу! Но почему же
ты мне отдаешь, если из-за них
убил? — с большим удивлением посмотрел на него Иван.
— Повторяю
тебе, если не
убил тебя, то единственно потому, что
ты мне на завтра нужен, помни это, не забывай!
— Да, но он зол. Он надо
мной смеялся. Он был дерзок, Алеша, — с содроганием обиды проговорил Иван. — Но он клеветал на
меня, он во многом клеветал. Лгал
мне же на
меня же в глаза. «О,
ты идешь совершить подвиг добродетели, объявишь, что
убил отца, что лакей по твоему наущению
убил отца…»
Ты, говорит, из гордости идешь,
ты станешь и скажешь: «Это
я убил, и чего вы корчитесь от ужаса, вы лжете!
Что же до всех этих трактирных криков во весь этот месяц, то мало ли раз кричат дети али пьяные гуляки, выходя из кабаков и ссорясь друг с другом: „
Я убью тебя“, но ведь не
убивают же.
— И вот что еще хотел
тебе сказать, — продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут дорогой аль там, то
я не дамся,
я убью, и
меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж
ты начинают говорить. Сторожа
мне ты говорят.
Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не готов! Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить! За Грушу бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда не пустят.
Если б
ты убил отца,
я бы сожалел, что
ты отвергаешь свой крест.
Неточные совпадения
«Уйди!..» — вдруг закричала
я, // Увидела
я дедушку: // В очках, с раскрытой книгою // Стоял он перед гробиком, // Над Демою читал. //
Я старика столетнего // Звала клейменым, каторжным. // Гневна, грозна, кричала
я: // «Уйди!
убил ты Демушку! // Будь проклят
ты… уйди!..»
― Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не знает, но
я знаю. О, если б
я была на его месте,
я бы давно
убила,
я бы разорвала на куски эту жену, такую, как
я, а не говорила бы:
ты, ma chère, Анна. Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что
я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем говорить!..
— Да,
я его знаю.
Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что
меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя
тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал
тебе больно,
убил тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
— Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну,
я рад, что
тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось
убить этого вальдшнепа.
—
Убить ты меня собрался? а? зарезать
меня хочешь?