Неточные совпадения
Видишь ли:
я об этом, как ни глуп, а все
думаю, все
думаю, изредка, разумеется, не все же ведь.
Ведь невозможно же,
думаю, чтобы черти
меня крючьями позабыли стащить к себе, когда
я помру.
— Значит, все же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не
подумайте, отец святой, что
я что-нибудь,
я только так. Знаете, на Афоне, это вы слышали ль, не только посещения женщин не полагается, но и совсем не полагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек…
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он
мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай,
думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он
меня и пощекотал…
Вы
думаете, что
я всегда так лгу и шутов изображаю?
— Вдовею
я, третий год, — начала она полушепотом, сама как бы вздрагивая. — Тяжело было замужем-то, старый был он, больно избил
меня. Лежал он больной;
думаю я, гляжу на него: а коль выздоровеет, опять встанет, что тогда? И вошла ко
мне тогда эта самая мысль…
— На тебя глянуть пришла.
Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж
меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый,
думаю, что ж,
я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Кстати будет просьбица моя невеликая: вот тут шестьдесят копеек, отдай ты их, милый, такой, какая
меня бедней. Пошла
я сюда, да и
думаю: лучше уж чрез него подам, уж он знает, которой отдать.
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А
я ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь
я всегда
думала, что вы прекрасный, вот что
мне приятно вам теперь сказать!
— О нет, нет,
я не смею и
подумать об этом, но будущая жизнь — это такая загадка!
Видите,
я закрываю глаза и
думаю: если все веруют, то откуда взялось это?
Ну что,
думаю,
я всю жизнь верила — умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух на могиле», как прочитала
я у одного писателя.
Впрочем,
я верила, лишь когда была маленьким ребенком, механически, ни о чем не
думая…
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите,
я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия.
Я закрываю глаза,
думаю и мечтаю, и в эти минуты
я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы
меня испугать.
Я бы перевязывала и обмывала собственными руками,
я была бы сиделкой у этих страдальцев,
я готова целовать эти язвы…
А Дмитрий Федорович хочет эту крепость золотым ключом отпереть, для чего он теперь надо
мной и куражится, хочет с
меня денег сорвать, а пока уж тысячи на эту обольстительницу просорил; на то и деньги занимает беспрерывно, и, между прочим, у кого, как вы
думаете?
— К несчастию,
я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на этот проклятый обед, — все с тою же горькою раздражительностью продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться надо за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это не мы… Как вы
думаете?
—
Я…
я не то чтобы
думал, — пробормотал Алеша, — а вот как ты сейчас стал про это так странно говорить, то
мне и показалось, что
я про это сам
думал.
— Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу и на братца Митеньку, о преступлении
подумал? Стало быть, не ошибаюсь же
я?
Ты, Алешка, тихоня, ты святой,
я согласен, но ты тихоня, и черт знает о чем ты уж не
думал, черт знает что тебе уж известно!
— Ну довольно, — еще кривее улыбнулся он, чем прежде. — Чего ты смеешься?
Думаешь, что
я пошляк?
— Нет,
я и не
думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но… оставь, это
я сдуру усмехнулся.
Я понимаю, что ты можешь разгорячиться, Миша. По твоему увлечению
я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне,
я, брат, это давно подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к нему ревнуешь?
— Извини
меня ради Бога,
я никак не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе,
я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам
мне говорил, что ты с нею связей любви не имеешь… Вот
я никогда не
думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
— А они-то
думали,
я уехал, а
я вот он! — вскричал он на всю залу.
— Хорошо, что ты сам оглянулся, а то
я чуть было тебе не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел.
Я только что о тебе
думал…
— Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься!
Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но
я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не
думай тоже, что
я спьяну болтаю.
Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но
мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не
думай, что
я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает.
Я, брат, почти только об этом и
думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог
мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что
я сам такой человек.
Я, брат, очень необразован, но
я много об этом
думал.
Думала, бедняжка, что
я завтра за ней приеду и предложение сделаю (
меня ведь, главное, за жениха ценили); а
я с ней после того ни слова, пять месяцев ни полслова.
Неужели ты
думал, что
я тебя для этой только дряни зазвал сюда?
Подошел
я к ней уже несколько спустя, тоже на вечере, заговорил, еле поглядела, презрительные губки сложила, а,
думаю, подожди, отмщу!
Ты
думаешь,
я предложение хотел сделать?
— А что ты
думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать? В том-то и дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом, может быть, а теперь
я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!
— Люблю тебя так же, как и Алешку. Ты не
думай, что
я тебя не люблю. Коньячку?
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи,
подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет?
Я в последний раз!
— Люби. (Федор Павлович сильно хмелел.) Слушай, Алеша,
я старцу твоему давеча грубость сделал. Но
я был в волнении. А ведь в старце этом есть остроумие, как ты
думаешь, Иван?
Думаю, дай-ка выбью
я из нее эту мистику!
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а
я вот сейчас на него при тебе плюну, и
мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи,
думаю: убьет она
меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Прощай, ангел, давеча ты за
меня заступился, век не забуду.
Я тебе одно словечко завтра скажу… только еще
подумать надо…
— То-то брат, такие такими и остаются, они не смиряются пред судьбой. Так ты
думаешь, что
я не буду ее вечно любить?
— А вы
думаете, что
я эту женщину не перенесу? Он
думает, что
я не перенесу? Но он на ней не женится, — нервно рассмеялась она вдруг, — разве Карамазов может гореть такою страстью вечно? Это страсть, а не любовь. Он не женится, потому что она и не выйдет за него… — опять странно усмехнулась вдруг Катерина Ивановна.
Давеча
я, может, вам и пообещала что, а вот сейчас опять
думаю: вдруг он опять
мне понравится, Митя-то, — раз уж
мне ведь он очень понравился, целый час почти даже нравился.
— Ах, давеча! А ведь
я сердцем нежная, глупая. Ведь
подумать только, что он из-за
меня перенес! А вдруг домой приду да и пожалею его — тогда что?
Спрятался
я здесь, под ракитой, тебя жду, и вдруг
подумал (вот тебе Бог!): да чего же больше маяться, чего ждать?
И так
я тебя полюбил, так в эту минуту любил, что
подумал: брошусь сейчас к нему на шею!
Видите, как
я все обдумала, одного только не могу придумать: что
подумаете вы обо
мне, когда прочтете?
Я все смеюсь и шалю,
я давеча вас рассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед тем как взяла перо,
я помолилась на образ Богородицы, да и теперь молюсь и чуть не плачу.
Даже теперь
я вся холодею, когда об этом
подумаю, а потому, как войдете, не смотрите на
меня некоторое время совсем, а смотрите на маменьку или на окошко…
— Да, и давно еще сказал. Как ты
думаешь: недели с три как сказал. Не зарезать же
меня тайком и он приехал сюда? Для чего-нибудь да приехал же?
«Слава Богу, что он
меня про Грушеньку не спросил, —
подумал в свою очередь Алеша, выходя от отца и направляясь в дом госпожи Хохлаковой, — а то бы пришлось, пожалуй, про вчерашнюю встречу с Грушенькой рассказать».
«Ну что
я понимаю в любви и в женщинах и как могу
я заключать такие решения», — с упреком себе
думал он после каждой подобной своей мысли или догадки.
Что он
подумал обо
мне вчера — не знаю, знаю только одно, что, повторись то же самое сегодня, сейчас, и
я высказала бы такие же чувства, какие вчера, — такие же чувства, такие же слова и такие же движения.