Неточные совпадения
Петр Александрович повел дело горячо и даже назначен
был (купно с Федором Павловичем) в опекуны ребенку, потому что все же после матери
оставалось именьице — дом и поместье.
Но дело
было в другой губернии; да и что могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме того, что лучше в реку, чем
оставаться у благодетельницы.
Последний сыночек
оставался, четверо
было у нас с Никитушкой, да не стоят у нас детушки, не стоят, желанный, не стоят.
Там вам сочтут, Дмитрий Федорович, по самым же распискам вашим, письмам и договорам, сколько у вас
было, сколько вы истребили и сколько у вас
остается!
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе
оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и — доброго вам аппетита! Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома
поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
Возражать
было невозможно, хотя Алеше чрезвычайно хотелось
остаться.
Но как же он
останется без него, как же
будет он не видеть его, не слышать его?
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я не
останусь. Я с тем и шел. Я всюду теперь
буду с Петром Александровичем: уйдете, Петр Александрович, и я пойду,
останетесь — и я
останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули, отец игумен: не признает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон? Вот и фон Зон стоит. Здравствуй, фон Зон.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут
оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка
есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
Из той ватаги гулявших господ как раз
оставался к тому времени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и
было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
— Коль захочет, так тотчас же, а не захочет, и так
останусь; у нее на дворе
буду дворником.
— Значит, она там! Ее спрятали там! Прочь, подлец! — Он рванул
было Григория, но тот оттолкнул его. Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся и изо всей силы ударил Григория. Старик рухнулся как подкошенный, а Дмитрий, перескочив через него, вломился в дверь. Смердяков
оставался в зале, на другом конце, бледный и дрожащий, тесно прижимаясь к Федору Павловичу.
— То-то брат, такие такими и
остаются, они не смиряются пред судьбой. Так ты думаешь, что я не
буду ее вечно любить?
Вот я, может
быть, пойду да и скажу ему сейчас, чтоб он у меня с сего же дня
остался…
Ибо и отрекшиеся от христианства и бунтующие против него в существе своем сами того же самого Христова облика
суть, таковыми же и
остались, ибо до сих пор ни мудрость их, ни жар сердца их не в силах
были создать иного высшего образа человеку и достоинству его, как образ, указанный древле Христом.
— И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я
останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь
будем вместе…
Лучше уж я
останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я
был и неправ.
Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем
останется на земле, хотя бы кругом его всё
были хлебы.
И так как человек
оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз
был бунтовщиком, еретиком и безбожником.
Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам
ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих
остались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в силах они
будут справиться со своею свободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии.
Так вот теперь это взямши, рассудите сами, Иван Федорович, что тогда ни Дмитрию Федоровичу, ни даже вам-с с братцем вашим Алексеем Федоровичем уж ничего-то ровно после смерти родителя не
останется, ни рубля-с, потому что Аграфена Александровна для того и выйдут за них, чтобы все на себя отписать и какие ни на
есть капиталы на себя перевести-с.
Юн
был, ребенок, но на сердце
осталось все неизгладимо, затаилось чувство.
Посоветовали ей скоро добрые знакомые, что вот, дескать,
остался всего один у вас сынок, и не бедные вы, капитал имеете, так по примеру прочих почему бы сына вашего не отправить вам в Петербург, а
оставшись здесь, знатной, может
быть, участи его лишите.
Служанки же повинились, что
были на пирушке и что входные двери с крыльца
оставались незапертыми до их возвращения.
— Идите, — говорю, — объявите людям. Все минется, одна правда
останется. Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей
было великодушия.
Сколь умилительно душе его, ставшей в страхе пред Господом, почувствовать в тот миг, что
есть и за него молельщик, что
осталось на земле человеческое существо, и его любящее.
Раз, только раз, дано
было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана
была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и
осталось бесчувственным.
Но вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом и мельком,
остался без ответа и почти незамеченным — разве лишь заметили его, да и то про себя, некоторые из присутствующих лишь в том смысле, что ожидание тления и тлетворного духа от тела такого почившего
есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если не усмешки) относительно малой веры и легкомыслия изрекшего вопрос сей.
Этот старик, большой делец (теперь давно покойник),
был тоже характера замечательного, главное скуп и тверд, как кремень, и хоть Грушенька поразила его, так что он и жить без нее не мог (в последние два года, например, это так и
было), но капиталу большого, значительного, он все-таки ей не отделил, и даже если б она пригрозила ему совсем его бросить, то и тогда бы
остался неумолим.
Митя вздрогнул, вскочил
было, но сел опять. Затем тотчас же стал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении. Видно
было, что человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в один миг, вероятно, понял старик Самсонов, хотя лицо его
оставалось неизменным и холодным как у истукана.
А так как вас давно уже надо исключить, то
останутся два лба, как я выразился, может
быть неловко, но я не литератор.
Итак, надо
было «скакать», а денег на лошадей все-таки не
было ни копейки, то
есть были два двугривенных, и это все, — все, что
оставалось от стольких лет прежнего благосостояния!
— Я, батюшка,
останусь здесь со свечой и
буду ловить мгновение. Пробудится, и тогда я начну… За свечку я тебе заплачу, — обратился он к сторожу, — за постой тоже,
будешь помнить Дмитрия Карамазова. Вот только с вами, батюшка, не знаю теперь как
быть: где же вы ляжете?
Она как
была, сидя на сундуке, когда он вбежал, так и
осталась теперь, вся трепещущая и, выставив пред собою руки, как бы желая защититься, так и замерла в этом положении.
Дорогой, когда бежал, он, должно
быть, дотрагивался ими до своего лба, вытирая с лица пот, так что и на лбу, и на правой щеке
остались красные пятна размазанной крови.
— Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и
остались. Один-то, молодой, надоть
быть родственник господину Миусову, вот только как звать забыл… а другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…
Он ясно и настойчиво передал нам, очнувшись, на расспросы наши, что в то еще время, когда, выйдя на крыльцо и заслышав в саду некоторый шум, он решился войти в сад чрез калитку, стоявшую отпертою, то, войдя в сад, еще прежде чем заметил вас в темноте убегающего, как вы сообщили уже нам, от отворенного окошка, в котором видели вашего родителя, он, Григорий, бросив взгляд налево и заметив действительно это отворенное окошко, заметил в то же время, гораздо ближе к себе, и настежь отворенную дверь, про которую вы заявили, что она все время, как вы
были в саду,
оставалась запертою.
Разумеется, показание пана Муссяловича внесли в протокол в самой полной подробности. На том панов и отпустили. О факте же передержки в картах почти и не упомянули; Николай Парфенович им слишком
был и без того благодарен и пустяками не хотел беспокоить, тем более что все это пустая ссора в пьяном виде за картами и более ничего. Мало ли
было кутежа и безобразий в ту ночь… Так что деньги, двести рублей, так и
остались у панов в кармане.
Ипполит Кириллыч
остался очень доволен этим показанием. Из дальнейших вопросов выяснилось тоже, что Грушеньке
было известно, откуда эти деньги и что взял их-де Дмитрий Федорович от Катерины Ивановны.
— Кто это мне под голову подушку принес? Кто
был такой добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и
остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может
быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
Но пробило уже одиннадцать часов, а ему непременно надо
было идти со двора «по одному весьма важному делу», а между тем он во всем доме
оставался один и решительно как хранитель его, потому что так случилось, что все его старшие обитатели, по некоторому экстренному и оригинальному обстоятельству, отлучились со двора.
— О, ведь я на мгновение, я войду и просижу в пальто. Перезвон
останется здесь в сенях и умрет: «Иси, Перезвон, куш и умри!» — видите, он и умер. А я сначала войду, высмотрю обстановку и потом, когда надо
будет, свистну: «Иси, Перезвон!» — и вы увидите, он тотчас же влетит как угорелый. Только надо, чтобы Смуров не забыл отворить в то мгновение дверь. Уж я распоряжусь, и вы увидите фортель…
— Да, несмотря на то, что все такие. Один вы и
будьте не такой. Вы и в самом деле не такой, как все: вы вот теперь не постыдились же признаться в дурном и даже в смешном. А нынче кто в этом сознается? Никто, да и потребность даже перестали находить в самоосуждении.
Будьте же не такой, как все; хотя бы только вы один
оставались не такой, а все-таки
будьте не такой.
— А чтобы нигде ничего не
осталось. Ах, как бы хорошо, кабы ничего не
осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго
буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и
будут показывать на меня пальцами, а я
буду на всех смотреть. Это очень приятно. Почему это так приятно, Алеша?
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему понять, что припадок этот
был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь пациента
была в решительной опасности, и что только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной
останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его
останется отчасти расстроен «если не на всю жизнь, то на довольно продолжительное время».
— Это я тогда по единому к вам дружеству и по сердечной моей преданности, предчувствуя в доме беду-с, вас жалеючи. Только себя больше вашего сожалел-с. Потому и говорил: уезжайте от греха, чтобы вы поняли, что дома худо
будет, и
остались бы родителя защитить.
— Так если сам говоришь, что нельзя
было угадать, как же я мог догадаться и
остаться? Что ты путаешь? — вдумываясь, проговорил Иван Федорович.
А объяснив вам про эти стуки, по которым к покойному можно
было войти, и что они Дмитрию Федоровичу через меня все известны, думал, что вы уже сами тогда догадаетесь, что они что-нибудь непременно совершат, и не то что в Чермашню, а и вовсе
останетесь.
— Как же вам на них не рассчитывать было-с; ведь убей они, то тогда всех прав дворянства лишатся, чинов и имущества, и в ссылку пойдут-с. Так ведь тогда ихняя часть-с после родителя вам с братцем Алексеем Федоровичем
останется, поровну-с, значит, уже не по сороку, а по шестидесяти тысяч вам пришлось бы каждому-с. Это вы на Дмитрия Федоровича беспременно тогда рассчитывали!
— Как же это нет-с? Следовало, напротив, за такие мои тогдашние слова вам, сыну родителя вашего, меня первым делом в часть представить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же на месте отколотить, а вы, помилуйте-с, напротив, нимало не рассердимшись, тотчас дружелюбно исполняете в точности по моему весьма глупому слову-с и едете, что
было вовсе нелепо-с, ибо вам следовало
оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как же мне
было не заключить?