Неточные совпадения
Впрочем, я даже рад тому, что роман мой разбился
сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»: познакомившись с
первым рассказом, читатель уже
сам определит: стоит ли ему приниматься за второй?
Так вот перед такими-то все-таки сердцу легче: несмотря на всю их аккуратность и добросовестность, все-таки даю им
самый законный предлог бросить рассказ на
первом эпизоде романа.
По смерти ее с обоими мальчиками случилось почти точь-в-точь то же
самое, что и с
первым, Митей: они были совершенно забыты и заброшены отцом и попали все к тому же Григорию и также к нему в избу.
С
первого взгляда заметив, что они не вымыты и в грязном белье, она тотчас же дала еще пощечину
самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в
первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя
сам и в то же время учиться.
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в
первый раз отроду узнал и увидал тоже почти в это же
самое время, в этот
самый приезд, но с которым, однако же, по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в переписку.
В этом он был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два
первые года в университете, кормя себя своим трудом, и с
самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля.
Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в
первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и
самое мрачное лицо обращалось в счастливое.
Но глупый дьявол, который подхватил и нес Федора Павловича на его собственных нервах куда-то все дальше и дальше в позорную глубину, подсказал ему это бывшее обвинение, в котором Федор Павлович
сам не понимал
первого слова.
Я уже упоминал в начале моего рассказа, как Григорий ненавидел Аделаиду Ивановну,
первую супругу Федора Павловича и мать
первого сына его, Дмитрия Федоровича, и как, наоборот, защищал вторую его супругу, кликушу, Софью Ивановну, против
самого своего господина и против всех, кому бы пришло на ум молвить о ней худое или легкомысленное слово.
Дадут ей на базаре бублик или калачик, непременно пойдет и
первому встречному ребеночку отдаст бублик или калачик, а то так остановит какую-нибудь нашу
самую богатую барыню и той отдаст; и барыни принимали даже с радостию.
Это было именно то
самое время, когда он получил из Петербурга известие о смерти его
первой супруги, Аделаиды Ивановны, и когда с крепом на шляпе пил и безобразничал так, что иных в городе, даже из
самых беспутнейших, при взгляде на него коробило.
Он боялся ее с
самого того времени, как в
первый раз ее увидал.
Мало того, я вот что еще знаю: теперь, на днях только, всего только, может быть, вчера, он в
первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в
самом деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
— Рассудите
сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, — рассудите
сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на
самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало не медля, по
первому же вашему приказанию.
— Мы в
первый раз видимся, Алексей Федорович, — проговорила она в упоении, — я захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к ней, но она по
первому желанию моему пришла
сама. Я так и знала, что мы с ней все решим, все! Так сердце предчувствовало… Меня упрашивали оставить этот шаг, но я предчувствовала исход и не ошиблась. Грушенька все разъяснила мне, все свои намерения; она, как ангел добрый, слетела сюда и принесла покой и радость…
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в
первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это
самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти к госпоже Хохлаковой и, не простясь с нею, направился было из дому. Но только что отворил дверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись пред ним
сама госпожа Хохлакова. С
первого слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.
— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского
первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти
самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.
— А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который
сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, — не быть тебе
первому живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже бог знает что произвести могут-с.
— О нет, не написал, — засмеялся Иван, — и никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь
первый мой читатель, то есть слушатель. Зачем в
самом деле автору терять хоть единого слушателя, — усмехнулся Иван. — Рассказывать или нет?
— Еще почивают-с, — выговорил он неторопливо. («
Сам, дескать,
первый заговорил, а не я».) — Удивляюсь я на вас, сударь, — прибавил он, помолчав, как-то жеманно опустив глаза, выставив правую ножку вперед и поигрывая носочком лакированной ботинки.
Оченно боятся они Дмитрия Федоровича, так что если бы даже Аграфена Александровна уже пришла, и они бы с ней заперлись, а Дмитрий Федорович тем временем где появится близко, так и тут беспременно обязан я им тотчас о том доложить, постучамши три раза, так что первый-то знак в пять стуков означает: «Аграфена Александровна пришли», а второй знак в три стука — «оченно, дескать, надоть»; так
сами по нескольку раз на примере меня учили и разъясняли.
Можете вы оказать мне, милостивый государь, таковую великую услугу?» — «Могу, говорю, с превеликим моим удовольствием и почту за особую честь», — говорю это ему, а
сам почти испугался, до того он меня с
первого разу тогда поразил.
Еще в
первый месяц брака стала его смущать беспрерывная мысль: «Вот жена любит меня, ну что, если б она узнала?» Когда стала беременна
первым ребенком и поведала ему это, он вдруг смутился: «Даю жизнь, а
сам отнял жизнь».
Сам засверкал глазами, губы запрыгали. Вдруг стукнул о стол кулаком, так что вещи на столе вспрыгнули, — такой мягкий человек, в
первый раз с ним случилось.
Гроб же вознамерились оставить в келье (в
первой большой комнате, в той
самой, в которой покойный старец принимал братию и мирских) на весь день.
Да и в
самом этом
первом письме «офицера», которое показали Митеньке, говорилось о приезде этого нового соперника весьма неопределенно: письмо было очень туманное, очень высокопарное и наполнено лишь чувствительностью.
Да, может быть, именно в этаких положениях у этаких людей
самые невозможные и фантастические предприятия представляются
первыми возможнейшими.
Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с любимою женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о том, что с нею делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с
первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя
сам за ревность.
— О, если вы разумели деньги, то у меня их нет. У меня теперь совсем нет денег, Дмитрий Федорович, я как раз воюю теперь с моим управляющим и
сама на днях заняла пятьсот рублей у Миусова. Нет, нет, денег у меня нет. И знаете, Дмитрий Федорович, если б у меня даже и были, я бы вам не дала. Во-первых, я никому не даю взаймы. Дать взаймы значит поссориться. Но вам, вам я особенно бы не дала, любя вас, не дала бы, чтобы спасти вас, не дала бы, потому что вам нужно только одно: прииски, прииски и прииски!..
И странно было ему это мгновениями: ведь уж написан был им
самим себе приговор пером на бумаге: «казню себя и наказую»; и бумажка лежала тут, в кармане его, приготовленная; ведь уж заряжен пистолет, ведь уж решил же он, как встретит он завтра
первый горячий луч «Феба златокудрого», а между тем с прежним, со всем стоявшим сзади и мучившим его, все-таки нельзя было рассчитаться, чувствовал он это до мучения, и мысль о том впивалась в его душу отчаянием.
Трифон Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас же послушно исполнил требуемое: осторожно провел его в сени,
сам вошел в большую
первую комнату, соседнюю с той, в которой сидели гости, и вынес из нее свечу.
Грушенька закричала
первая, чтоб ей дали вина: «Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались!»
Сам же Митя был как в бреду и предчувствовал «свое счастье».
Грушенька расположилась в
самых дверях, Митя ей принес сюда кресло: так же точно сидела она и «тогда», в день их
первого здесь кутежа, и смотрела отсюда на хор и на пляску.
Намерение было серьезное: она вынула из кармана беленький батистовый платочек и взяла его за кончик, в правую ручку, чтобы махать им в пляске. Митя захлопотал, девки затихли, приготовясь грянуть хором плясовую по
первому мановению. Максимов, узнав, что Грушенька хочет
сама плясать, завизжал от восторга и пошел было пред ней подпрыгивать, припевая...
Не скрою от вас, что
сам Васильев твердо заключает и свидетельствует, что вы должны были выбежать из двери, хотя, конечно, он своими глазами и не видал, как вы выбегали, заприметив вас в
первый момент уже в некотором от себя отдалении, среди сада, убегающего к стороне забора…
Отметим лишь одно, что главнейший пункт, на который обращалось все внимание допрашивавших, преимущественно был все тот же
самый вопрос о трех тысячах, то есть было ли их три или полторы в
первый раз, то есть в
первый кутеж Дмитрия Федоровича здесь в Мокром, месяц назад, и было ли их три или полторы тысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича.
После
первых необходимых вопросов и увещаний Николай Парфенович, хоть и несколько запинаясь, но сохраняя
самый вежливый, однако же, вид, спросил ее: «В каких отношениях состояла она к отставному поручику Дмитрию Федоровичу Карамазову?» На что Грушенька тихо и твердо произнесла...
— Да, папа, он
сам говорит, а
сам у нас
первый по латинскому в классе, — отозвался и Илюша.
— Во-первых, я и
сам могу понимать, без научения, а во-вторых, знайте, вот это же
самое, что я вам сейчас толковал про переведенных классиков, говорил вслух всему третьему классу
сам преподаватель Колбасников…
За этим
первым письмом последовало на другой день второе, в котором пан Муссялович просил ссудить его двумя тысячами рублей на
самый короткий срок.
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все еще для меня человек! Да убил ли он? Он ли убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот
самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред его приходом, и не в
первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
Он даже успел оскорбить в это
первое свидание Ивана Федоровича, резко сказав ему, что не тем его подозревать и допрашивать, которые
сами утверждают, что «все позволено».
Он именно, чуть не по пальцам, высчитал, что Митя, в
первый приезд свой в Мокрое, за месяц почти пред катастрофой, не мог истратить менее трех тысяч или «разве без
самого только малого.
Громко засвидетельствовали, что, во-первых, оба «служили короне» и что «пан Митя» предлагал им три тысячи, чтобы купить их честь, и что они
сами видели большие деньги в руках его.
Эта же
самая особа, вся в слезах негодования, долго таившегося, объявляет нам, что он же, он же
первый и презирал ее за ее неосторожный, безудержный, может быть, порыв, но все же возвышенный, все же великодушный.
Поколь, дескать, я ношу на себе эти деньги — „я подлец, но не вор“, ибо всегда могу пойти к оскорбленной мною невесте и, выложив пред нею эту половину всей обманно присвоенной от нее суммы, всегда могу ей сказать: „Видишь, я прокутил половину твоих денег и доказал тем, что я слабый и безнравственный человек и, если хочешь, подлец (я выражаюсь языком
самого подсудимого), но хоть и подлец, а не вор, ибо если бы был вором, то не принес бы тебе этой половины оставшихся денег, а присвоил бы и ее, как и
первую половину“.
Видите ли, господа присяжные заседатели, в доме Федора Павловича в ночь преступления было и перебывало пять человек: во-первых,
сам Федор Павлович, но ведь не он же убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того
самого чуть не убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но представить ее убийцей своего барина просто стыдно.
Во-первых, и опять-таки: от угрызения совести Смердяков вчера отдал деньги и
сам повесился.