Неточные совпадения
Ну что ж, пожалуй, у тебя
же есть свои две тысчоночки, вот тебе
и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да
и теперь внесу за тебя
что там следует, если спросят.
— Петр Александрович, как
же бы я посмел после того,
что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся!
И, кроме того, потрясен! Да
и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел!
Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, —
что это фон Зон!
Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда?
Что ты там нафонзонил такого
и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо
же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
—
Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да
чего же я шепчу?
Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете
и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая,
что секрет, я вдруг
и говорить стал секретно,
и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Ну так узнай
же теперь,
что я воришка, я вор по карманам
и по передним!
Он тотчас
же передал ключ от шкафа Смердякову: «
Ну и читай, будешь библиотекарем,
чем по двору шляться, садись да читай.
—
Ну так, значит,
и я русский человек,
и у меня русская черта,
и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом
же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад,
что завтра
же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
Знаю, бывало,
что так у ней всегда болезнь начиналась,
что завтра
же она кликушей выкликать начнет
и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает,
ну да ведь хоть
и обман, да восторг.
— А хотя бы даже
и смерти? К
чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так
и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том,
что «два гада поедят друг друга»? Позволь
и тебя спросить в таком случае: считаешь ты
и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его, а?
— Вот таких-то эти нежные барышни
и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому
что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так
же, как
и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
— Это оттого,
что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас
же переменить, потому
что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба
и новую полоскательную чашку с водой.
Ну, теперь она ушла, я о деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала вчера, — мигом, потому
что сейчас может прийти маменька, а я не хочу…
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте
же,
что мы все, все — я, обе ее тетки —
ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того
и желаем
и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет
и нисколько не любит,
и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного
и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! —
и он начал опять целовать у нее обе руки
и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив
же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше показалось даже,
что у него
и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
А если так, то вызови я его на дуэль, а
ну как он меня тотчас
же и убьет,
ну что же тогда?
— А то,
что ты такой
же точно молодой человек, как
и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой
же молодой, молоденький, свежий
и славный мальчик,
ну желторотый, наконец, мальчик!
Что, не очень тебя обидел?
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил
и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить
и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому
что у меня нет друзей, попробовать хочу.
Ну, представь
же себе, может быть,
и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Ну так представь
же себе,
что в окончательном результате я мира этого Божьего — не принимаю
и хоть
и знаю,
что он существует, да не допускаю его вовсе.
—
Ну уж
и не знаешь,
чему рада? — усмехнулся Ракитин. — Прежде-то зачем-нибудь приставала
же ко мне: приведи да приведи его, имела
же цель.
— На шампанское-то не часто нарвешься, — проговорил он, облизываясь, — ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За
что же нам пить? За райские двери? Бери, Груша, бокал, пей
и ты за райские двери.
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все
же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение
и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему голову… «
Ну, пьян человек, пьян до чертиков
и будет пить запоем еще неделю —
чего же тут ждать?
—
Ну вот,
ну вот, экой ты! — укоризненно воскликнула Грушенька. — Вот он такой точно ходил ко мне, — вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. А один раз так
же заплакал, а теперь вот в другой — экой стыд! С
чего ты плачешь-то? Было бы еще с
чего? — прибавила она вдруг загадочно
и с каким-то раздражением напирая на свое словечко.
«
Ну что же такое,
ну и хорошо,
что он курит трубку», — созерцал Митя.
«
Ну и пусть их,
ну и пусть их, — говорила сентенциозно Грушенька с блаженным видом в лице, — кой-то денек выйдет им повеселиться, так
и не радоваться людям?» Калганов
же смотрел так, как будто
чем запачкался.
— Да помилуйте
же, господа!
Ну, взял пестик…
Ну, для
чего берут в таких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю, для
чего. Схватил
и побежал. Вот
и все. Стыдно, господа, passons, [довольно, право (фр.).] а то, клянусь, я перестану рассказывать!
«Рассердились
и обиделись, — подумал он, —
ну и черт!» Когда
же рассказал, как он решился наконец дать отцу знак,
что пришла Грушенька
и чтобы тот отворил окно, то прокурор
и следователь совсем не обратили внимание на слово «знак», как бы не поняв вовсе, какое значение имеет тут это слово, так
что Митя это даже заметил.
— Ну-с, — сказал следователь, — вы выхватили оружие
и…
и что же произошло затем?
—
Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду.
Ну и понял,
что все для меня пропало… А сзади позор,
и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем
же жить?
Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить
и к рассвету себе пулю в башку всадить…
— Господа, благодарю вас, я ведь так
и знал,
что вы все-таки
же честные
и справедливые люди, несмотря ни на
что. Вы сняли бремя с души…
Ну,
что же мы теперь будем делать? Я готов.
—
Ну, кто
же основал? — надменно
и свысока повернулся к нему Коля, уже по лицу угадав,
что тот действительно знает,
и, разумеется, тотчас
же приготовившись ко всем последствиям. В общем настроении произошел,
что называется, диссонанс.
—
Ну я соврал, может быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный ребенок,
и когда рад
чему, то не удерживаюсь
и готов наврать вздору. Слушайте, мы с вами, однако
же, здесь болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял. Впрочем, он, может, там
и «мамашу» осмотрит
и эту Ниночку безногую. Знаете, эта Ниночка мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: «Зачем вы не приходили раньше?»
И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно добрая
и жалкая.
— Эх, всякий нужен, Максимушка,
и по
чему узнать, кто кого нужней. Хоть бы
и не было этого поляка вовсе, Алеша, тоже ведь разболеться сегодня вздумал. Была
и у него. Так вот нарочно
же и ему пошлю пирогов, я не посылала, а Митя обвинил,
что посылаю, так вот нарочно
же теперь пошлю, нарочно! Ах, вот
и Феня с письмом!
Ну, так
и есть, опять от поляков, опять денег просят!
—
Ну…
ну, вот я какая! Проболталась! — воскликнула Грушенька в смущении, вся вдруг зарумянившись. — Стой, Алеша, молчи, так
и быть, коль уж проболталась, всю правду скажу: он у него два раза был, первый раз только
что он тогда приехал — тогда
же ведь он сейчас из Москвы
и прискакал, я еще
и слечь не успела, а другой раз приходил неделю назад. Мите-то он не велел об том тебе сказывать, отнюдь не велел, да
и никому не велел сказывать, потаенно приходил.
—
Ну, так
и я тогда
же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вот
что!
И приревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только я ж ему, я ж ему! «Ты, говорит, веришь,
что я убил», — это мне-то он говорит, мне-то, это меня-то он тем попрекнул! Бог с ним!
Ну постой, плохо этой Катьке будет от меня на суде! Я там одно такое словечко скажу… Я там уж все скажу!
Ну и кто
же выиграл, выиграли одни бессовестные, потому
что ж ему за угрызения совести, когда
и совести-то нет вовсе.
— Молодец! — крикнул Иван, все в том
же странном оживлении. Теперь он слушал с каким-то неожиданным любопытством. —
Ну что ж,
и теперь лежит?
«
Ну так возвратили вы тогда эти сто рублей господину Карамазову или нет?» Трифон Борисович как ни вилял, но после допроса мужиков в найденной сторублевой сознался, прибавив только,
что Дмитрию Федоровичу тогда
же свято все возвратил
и вручил «по самой честности,
и что вот только оне сами, будучи в то время совсем пьяными-с, вряд ли это могут припомнить».
Ну как
же, как
же бы он не понял,
что я в глаза ему прямо говорила: «Тебе надо денег для измены мне с твоею тварью, так вот тебе эти деньги, я сама тебе их даю, возьми, если ты так бесчестен,
что возьмешь!..» Я уличить его хотела,
и что же?
При первом
же соблазне —
ну хоть чтоб опять
чем потешить ту
же новую возлюбленную, с которой уже прокутил первую половину этих
же денег, — он бы расшил свою ладонку
и отделил от нее,
ну, положим, на первый случай хоть только сто рублей, ибо к чему-де непременно относить половину, то есть полторы тысячи, довольно
и тысячи четырехсот рублей — ведь все то
же выйдет: „подлец, дескать, а не вор, потому
что все
же хоть тысячу четыреста рублей да принес назад, а вор бы все взял
и ничего не принес“.
Но скажут мне, может быть, он именно притворился, чтоб на него, как на больного, не подумали, а подсудимому сообщил про деньги
и про знаки именно для того, чтоб тот соблазнился
и сам пришел,
и убил,
и когда, видите ли, тот, убив, уйдет
и унесет деньги
и при этом, пожалуй, нашумит, нагремит, разбудит свидетелей, то тогда, видите ли, встанет
и Смердяков,
и пойдет —
ну что же делать пойдет?
Ну так
чего же мы ищем программу
и ее составителей?
Ну будь это, например, Смердяков, убивающий для грабежа, — да он бы просто унес весь пакет с собой, вовсе не трудясь распечатывать над трупом жертвы своей; так как знал наверно,
что в пакете есть деньги — ведь при нем
же их вкладывали
и запечатывали, — а ведь унеси он пакет совсем,
и тогда становится неизвестным, существовало ли ограбление?
Не я убил,
и думать не моги,
что я: «Хотел убить, господа, хотел убить, — признается он поскорее (спешит, о, спешит ужасно!), — но все
же неповинен, не я убил!» Он уступает нам,
что хотел убить: видите, дескать, сами, как я искренен,
ну так тем скорее поверьте,
что не я убил.
—
Ну еще бы
же нет, еще бы не трудно! Алеша, я на этом с ума сойду. Груша на меня все смотрит. Понимает. Боже, Господи, смири меня:
чего требую? Катю требую! Смыслю ли,
чего требую? Безудерж карамазовский, нечестивый! Нет, к страданию я не способен! Подлец,
и все сказано!
—
Ну, а теперь кончим речи
и пойдемте на его поминки. Не смущайтесь,
что блины будем есть. Это ведь старинное, вечное,
и тут есть хорошее, — засмеялся Алеша. —
Ну пойдемте
же! Вот мы теперь
и идем рука в руку.