Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его
у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти
не жил в своем поместье) лишь то, что это
был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека
не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Деда его, то
есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже
не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть
у слуги Григория и проживать
у него в дворовой избе.
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно
не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что
у него
есть где-то в доме маленький сын.
Митя действительно переехал к этому двоюродному дяде, но собственного семейства
у того
не было, а так как сам он, едва лишь уладив и обеспечив свои денежные получения с своих имений, немедленно поспешил опять надолго в Париж, то ребенка и поручил одной из своих двоюродных теток, одной московской барыне.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то
есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что
у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества
у Федора Павловича, может
быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права
не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Вообще судя, странно
было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал,
не знал его и
не помнил, и хоть
не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын
у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя
было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он
не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может
быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот
у него попросил.
Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами», а кончил тем, что под конец даже
не только
у жидов, но «и
у евреев
был принят».
Ну что ж, пожалуй,
у тебя же
есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда
не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
Побудешь у монахов,
не то запоешь.
Да и приличнее тебе
будет у монахов, чем
у меня, с пьяным старикашкой да с девчонками… хоть до тебя, как до ангела, ничего
не коснется.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если
у нас грех, неправда и искушение, то все равно
есть на земле там-то, где-то святой и высший;
у того зато правда, тот зато знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало
быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
В эти секунды, когда вижу, что шутка
у меня
не выходит,
у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается; это
у меня еще с юности, как я
был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может
быть, говорил когда-то… только
не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы
у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи
не читал… да и
не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Последний сыночек оставался, четверо
было у нас с Никитушкой, да
не стоят
у нас детушки,
не стоят, желанный,
не стоят.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль
не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и
не подошла бы к нему,
не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы
не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой
у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Во многих случаях, казалось бы, и
у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов,
есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда
не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того,
есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и
не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства, разговорился с ним; а так как принят
был не по знакомству, а как подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом, то, видя, с своей стороны, как я принят
у его начальника, он удостоил меня некоторою откровенностию, — ну, разумеется, в известной степени, то
есть скорее
был вежлив, чем откровенен, именно как французы умеют
быть вежливыми, тем более что видел во мне иностранца.
Опуская главную
суть разговора, приведу лишь одно любопытнейшее замечание, которое
у этого господчика вдруг вырвалось: «Мы, — сказал он, — собственно этих всех социалистов — анархистов, безбожников и революционеров —
не очень-то и опасаемся; мы за ними следим, и ходы их нам известны.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже
не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком
были добры, позволив нам
у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет.
У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
Я свои поступки
не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся
у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком
буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю;
у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще
не было. Я там
не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
— Так я и знал, что он тебе это
не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус
был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит
у вас.
У этих честнейших, но любострастных людей
есть черта, которую
не переходи.
— Нет, нет, я шучу, извини.
У меня совсем другое на уме. Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о них слышать. Ты
не мог ведь
быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя говорил?
— Меня
не было, зато
был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то
есть, если хочешь, он
не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что
у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти
не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но
не оскорбляйте же меня так весело и беспутно.
У меня тоже честь
есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке
не могу
быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Столовой
у того, впрочем,
не было, потому что
было у него всего по-настоящему две комнаты во всем помещении, правда гораздо обширнейшие и удобнейшие, чем
у старца.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город.
У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка
есть… Эй, фон Зон,
не упускай своего счастия!
— Ну
не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь!
У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело
будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (
у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего господина
не следует, каков бы он там сам ни
был, «потому что это ихний таперича долг».
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером,
не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она, когда
была дворовою девушкой
у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре, где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Он сообразил, что брата Ивана Федоровича, который
был с нею так близок, он
у нее
не застанет: брат Иван наверно теперь с отцом.
У нас в городишке таких переулков вещественных
не было, но нравственные
были.
Вижу, она меня раз обмерила взглядом,
у батарейного командира это
было, да я тогда
не подошел: пренебрегаю, дескать, знакомиться.
Я тебе рассказывать
не буду, как это все вышло в подробности,
были у него враги действительно, только вдруг в городе чрезмерное охлаждение к нему и ко всей фамилии, все вдруг точно отхлынули.
Бывают же странности: никто-то
не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру
у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу,
есть нерешительность.
Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но
не на то место, где прежде сидел, а на другое, на скамью напротив,
у другой стены, так что Алеша должен
был совсем к нему повернуться.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, — верь
не верь, но вот как Бог свят, и что Христос
есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как
у небесного ангела!
— Коль захочет, так тотчас же, а
не захочет, и так останусь;
у нее на дворе
буду дворником.
— Ее.
У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он
у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я
у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет
не известен, то
есть что я здесь сторожу.
— Нет, сегодня она
не придет,
есть приметы. Наверно
не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси
у него эти три тысячи…
— Милый! Молодец! Он кофейку
выпьет.
Не подогреть ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков
у меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
У живописца Крамского
есть одна замечательная картина под названием «Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и как бы задумался, но он
не думает, а что-то «созерцает».
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке
у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе,
у азиятов, попав к ним в плен и
будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам,
не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и
было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
— Да. И коньячку бы
не было. А коньяк все-таки
у вас взять придется.
Дмитрий вдруг появился опять в зале. Он, конечно, нашел тот вход запертым, да и действительно ключ от запертого входа
был в кармане
у Федора Павловича. Все окна во всех комнатах
были тоже заперты; ниоткуда, стало
быть,
не могла пройти Грушенька и ниоткуда
не могла выскочить.
— Я завтра
буду у Хохлаковых, — ответил Алеша. — Я
у Катерины Ивановны, может, завтра тоже
буду, если теперь
не застану…
— Что ты, Иван! Никогда и в мыслях этого
у меня
не было! Да и Дмитрия я
не считаю…