Митя заметил было сгоряча, что не говорил, что наверно отдаст завтра в городе, но пан Врублевский подтвердил показание, да и сам Митя, подумав с минуту, нахмуренно согласился, что, должно быть, так и было,
как паны говорят, что он был тогда разгорячен, а потому действительно мог так сказать.
Неточные совпадения
Мелькнуло у него тоже, что этот высокий
пан, вероятно, друг и приспешник
пану на диване,
как бы «телохранитель его», и что маленький
пан с трубкой, конечно, командует
паном высоким.
— Нет-с, видите-с, — повернулся к нему Максимов, — я про то-с, что эти там паненки… хорошенькие-с…
как оттанцуют с нашим уланом мазурку…
как оттанцевала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки,
как кошечка-с… беленькая-с… а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют… и позволяют-с… а улан-то назавтра пойдет и руку предложит… вот-с… и предложит руку, хи-хи! — хихикнул, закончив, Максимов.
— Да нет, нет, это
пан теперь правду сказал, — загорячился опять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был,
как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
— Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, так другие и не говори, — вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити
как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот раз
пан ответил уже с видимою раздражительностью...
— И другой
пан,
как его, эй, ясневельможный, бери стакан! — хлопотал Митя.
— Па-не!! — прокричали оба
пана с угрозою, наставившись на Митю,
как петухи. Особенно вскипел
пан Врублевский.
— Пузьно,
пане! —
как бы нехотя отозвался
пан на диване…
— Так и отдаст тебе польский игрок миллион! — воскликнул Митя, но тотчас спохватился. — Прости,
пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на гонор, на польску честь! Видишь,
как я говорю по-польски, ха-ха! Вот ставлю десять рублей, идет — валет.
— Як сен поважашь то робиць,
пане! (
Как вы смеете это делать!) — рявкнул на Калганова и
пан Врублевский.
— Пани Агриппина! — начал было маленький
пан, весь красный от задора,
как вдруг Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу.
— Рубли-то вот
как,
пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе — честью клянусь, будут, достану из-под земли! — крикнул Митя.
— Это ты оттого плюешься,
пане, — проговорил Митя
как отчаянный, поняв, что все кончилось, — оттого, что от Грушеньки думаешь больше тяпнуть. Каплуны вы оба, вот что!
— Естем до живего доткнентным! (Я оскорблен до последней степени!) — раскраснелся вдруг маленький
пан как рак и живо, в страшном негодовании,
как бы не желая больше ничего слушать, вышел из комнаты. За ним, раскачиваясь, последовал и Врублевский, а за ними уж и Митя, сконфуженный и опешенный. Он боялся Грушеньки, он предчувствовал, что
пан сейчас раскричится. Так и случилось.
Пан вошел в залу и театрально встал пред Грушенькой.
— Вот она моя колода, не распечатана! — Он поднял ее и показал всем кругом. — Я ведь видел оттелева,
как он мою колоду сунул в щель, а своей подменил — шильник ты этакой, а не
пан!
— А я видел,
как тот
пан два раза передернул, — крикнул Калганов.
Оба они
как вошли в комнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая Парфеновича, стали обращаться с ответами к стоявшему в стороне Михаилу Макаровичу, принимая его, по неведению, за главный чин и начальствующее здесь лицо и называя его с каждым словом: «
пане пулковнику».
В существенном же явилось одно показание
панов, возбудившее необыкновенное любопытство следователей: это именно о том,
как подкупал Митя, в той комнатке,
пана Муссяловича и предлагал ему три тысячи отступного с тем, что семьсот рублей в руки, а остальные две тысячи триста «завтра же утром в городе», причем клялся честным словом, объявляя, что здесь, в Мокром, с ним и нет пока таких денег, а что деньги в городе.
Но Фетюкович поймал и их в свои тенета:
как ни вилял позванный опять Трифон Борисович, а все-таки должен был сознаться, что его колода карт была подменена
паном Врублевским своею, а что
пан Муссялович, меча банк, передернул карту.
Неточные совпадения
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова
паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать,
как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом,
как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а
паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
— И на что бы так много! — горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке не было более и что гайдук далее ста не умел считать. —
Пан,
пан! уйдем скорее! Видите,
какой тут нехороший народ! — сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги,
как бы жалея о том, что не запросил более.
— Пусть
пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по
какой еще ни один жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
— Потому что лучше, потому и надел… И сам разъезжает, и другие разъезжают; и он учит, и его учат.
Как наибогатейший польский
пан!