Неточные совпадения
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот
тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и
думать о нем.
Тем драгоценнее признание: стало быть, тебе уж знакомая
тема, об этом уж
думал,
о сладострастье-то.
— Хорошо, что ты сам оглянулся, а
то я чуть было тебе не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что
о тебе
думал…
Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его,
о чем он это стоял и
думал,
то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе
то впечатление, под которым находился во время своего созерцания.
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи,
подумать только
о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
—
О, не
то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы, не может этого
подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это
то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
Я бросила взгляд на вас…
то есть я
думала — я не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним,
то есть к этому штабс-капитану, —
о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
Таким образом, увлекшись посторонними соображениями, он развлекся и решил не «
думать»
о сейчас наделанной им «беде», не мучить себя раскаянием, а делать дело, а там что будет,
то и выйдет.
План его состоял в
том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через
тот плетень, войти в сад и засесть в
ту беседку «Если же его там нет, —
думал Алеша, —
то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки,
то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много
о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
О Катерине Ивановне он почти что и
думать забыл и много этому потом удивлялся,
тем более что сам твердо помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь».
Пустился он тогда в большую служебную деятельность, сам напросился на хлопотливое и трудное поручение, занимавшее его года два, и, будучи характера сильного, почти забывал происшедшее; когда же вспоминал,
то старался не
думать о нем вовсе.
«Господи! — мыслю про себя, —
о почтении людей
думает в такую минуту!» И до
того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
А так как начальство его было тут же,
то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил,
думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением
о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
И не
то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли
о сем), но
думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, все равно, невыносима эта мысль, что ты жив и все знаешь, и меня судишь.
Но
о сем я не
думал вовсе и
думать не хотел в
ту минуту.
О близком же возвращении «офицера»,
то есть
того рокового человека в жизни Грушеньки, прибытия которого она ждала с таким волнением и страхом, он, странно это, в
те дни даже и не
думал думать.
Он
думал только
о том, что что бы там ни вышло и как бы дело ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором Павловичем слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого.
Ему это вдруг вспало на ум, а до сих пор он
о том и не
подумал.
Но Петр Ильич уже выбежал, а
то бы она его так скоро не выпустила. Впрочем, госпожа Хохлакова произвела на него довольно приятное впечатление, даже несколько смягчившее тревогу его
о том, что он втянулся в такое скверное дело. Вкусы бывают чрезвычайно многоразличны, это известно. «И вовсе она не такая пожилая, —
подумал он с приятностью, — напротив, я бы принял ее за ее дочь».
Кажется, вся беда его характера заключалась в
том, что
думал он
о себе несколько выше, чем позволяли его истинные достоинства.
Наконец, описав свое отчаяние и рассказав
о той минуте, когда, выйдя от Хохлаковой, он даже
подумал «скорей зарезать кого-нибудь, а достать три тысячи», его вновь остановили и
о том, что «зарезать хотел», записали.
Он уже успел вполне войти в тон, хотя, впрочем, был и в некотором беспокойстве: он чувствовал, что находится в большом возбуждении и что
о гусе, например, рассказал слишком уж от всего сердца, а между
тем Алеша молчал все время рассказа и был серьезен, и вот самолюбивому мальчику мало-помалу начало уже скрести по сердцу: «Не оттого ли де он молчит, что меня презирает,
думая, что я его похвалы ищу?
—
О да, всё…
то есть… почему же вы
думаете, что я бы не понял? Там, конечно, много сальностей… Я, конечно, в состоянии понять, что это роман философский и написан, чтобы провести идею… — запутался уже совсем Коля. — Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист, — вдруг оборвал он ни с
того ни с сего.
— Ох нет, я не смеюсь и вовсе не
думаю, что вы мне налгали. Вот то-то и есть, что этого не
думаю, потому что все это, увы, сущая правда! Ну скажите, а Пушкина-то вы читали, «Онегина»-то… Вот вы сейчас говорили
о Татьяне?
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я
подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил
о своем сердце, — продолжал Алеша, —
о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и
о котором он даже мне не смел признаться.
Но он
думал в
ту минуту лишь
о том, где она.
Не я убил, и
думать не моги, что я: «Хотел убить, господа, хотел убить, — признается он поскорее (спешит,
о, спешит ужасно!), — но все же неповинен, не я убил!» Он уступает нам, что хотел убить: видите, дескать, сами, как я искренен, ну так
тем скорее поверьте, что не я убил.
Так ли, так ли груб и бездушен подсудимый, что мог еще
думать в
тот момент
о любви и
о вилянии пред судом, если бы действительно на нем была кровь отца?