Неточные совпадения
Статейки эти,
говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой
человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Что-то было в нем, что
говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей
людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните.
Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой
человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным
людям.
В келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один — отец библиотекарь, а другой — отец Паисий,
человек больной, хотя и не старый, но очень, как
говорили про него, ученый.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть,
говорил когда-то… только не вам. Мне самому
говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый
человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Теперь вам, Петр Александрович,
говорить, вы теперь самый главный
человек остались… на десять минут.
Он
говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я,
говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю
людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц.
В мечтах я нередко,
говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за
людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Я,
говорит, становлюсь врагом
людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся.
— Зачем живет такой
человек! — глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того сгорбившись, — нет, скажите мне, можно ли еще позволить ему бесчестить собою землю, — оглядел он всех, указывая на старика рукой. Он
говорил медленно и мерно.
Эта шельма Грушенька знаток в
человеках, она мне
говорила однажды, что она когда-нибудь тебя съест.
Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза. Он хоть и не понимал хорошо, что
говорят, но что-то из всей этой дребедени вдруг понял и остановился с видом
человека, вдруг стукнувшегося лбом об стену. Федор Павлович допил рюмку и залился визгливым смехом.
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. — Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные
люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван,
говори: есть Бог или нет? Стой: наверно
говори, серьезно
говори! Чего опять смеешься?
— Ну так, значит, и я русский
человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки
говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
— Ни на грош. А ты не знал? Да он всем
говорит это сам, то есть не всем, а всем умным
людям, которые приезжают. Губернатору Шульцу он прямо отрезал: credo, [верую (лат.).] да не знаю во что.
— Тот ему как доброму
человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь,
говорит, пожертвовал». Я ему
говорю: подлец ты,
говорю. Нет,
говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Вот ты
говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, —
говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой
человек.
Дьяконица тогда приходит и
говорит: «Александр Александрович превосходнейшей души
человек, а Настасья,
говорит, Петровна, это исчадие ада».
Кончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с: «Ты,
говорит, офицер, и я офицер, если можешь найти секунданта, порядочного
человека, то присылай — дам удовлетворение, хотя бы ты и мерзавец!» Вот что сказал-с.
Знаете, Lise, это ужасно как тяжело для обиженного
человека, когда все на него станут смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старец
говорил.
— Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно
говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он
человек со всеми своими детьми-с.
— Об этом не раз
говорил старец Зосима, — заметил Алеша, — он тоже
говорил, что лицо
человека часто многим еще неопытным в любви
людям мешает любить. Но ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
Без нее,
говорят, и пробыть бы не мог
человек на земле, ибо не познал бы добра и зла.
«Ибо теперь только (то есть он, конечно,
говорит про инквизицию) стало возможным помыслить в первый раз о счастии
людей.
Тебя предупреждали, —
говорит он ему, — ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно было устроить
людей счастливыми, но, к счастью, уходя, ты передал дело нам.
Говорю тебе, что нет у
человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается.
Я тебе прямо
говорю, что я твердо верую, что этот единый
человек и не оскудевал никогда между стоящими во главе движения.
— Зачем вы, сударь, в Чермашню не едете-с? — вдруг вскинул глазками Смердяков и фамильярно улыбнулся. «А чему я улыбался, сам, дескать, должен понять, если умный
человек», — как бы
говорил его прищуренный левый глазок.
— Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все, вот что! Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в этих делах? Я ведь единственно потому, что ты умный
человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет
человек говорит.
Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
«Почему с умным
человеком поговорить любопытно, что он этим хотел сказать? — вдруг так и захватило ему дух.
Посмотри, —
говорю ему, — на коня, животное великое, близ
человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к
человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике.
«Слава Богу, кричу, не убили
человека!» — да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: «Туда, кричу, тебе и дорога!» Оборотился к противнику: «Милостивый государь,
говорю, простите меня, глупого молодого
человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил.
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои,
говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить
человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
«Благоразумно все это и благочестиво, —
говорит мне противник, — и во всяком случае
человек вы оригинальный».
— «Да я готов и теперь,
говорит, похвалить, извольте, я протяну вам руку, потому, кажется, вы действительно искренний
человек».
— Идите, —
говорю, — объявите
людям. Все минется, одна правда останется. Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей было великодушия.
— Правда, —
говорит, но усмехнулся горько. — Да, в этих книгах, —
говорит, помолчав, — ужас что такое встретишь. Под нос-то их легко совать. И кто это их писал, неужели
люди?
Ибо мир
говорит: «Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших
людей.
Воистину, если не
говорят сего (ибо не умеют еще сказать сего), то так поступают, сам видел, сам испытывал, и верите ли: чем беднее и ниже
человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло!
«Чего же ты плачешь, —
говорю ему, — незабвенный ты
человек, лучше повеселись за меня душой, милый, ибо радостен и светел путь мой».
И да не смущает вас грех
людей в вашем делании, не бойтесь, что затрет он дело ваше и не даст ему совершиться, не
говорите: «Силен грех, сильно нечестие, сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас скверная среда и не даст совершиться благому деланию».
— Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно
говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же тебя за образованного
человека почитал…
Больной Самсонов, в последний год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец, тиран своих взрослых сыновей, большой стотысячник,
человек скаредный и неумолимый, подпал, однако же, под сильное влияние своей протеже, которую сначала было держал в ежовых рукавицах и в черном теле, «на постном масле», как
говорили тогда зубоскалы.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит
людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя,
говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он
говорил…»
Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же стал
говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении. Видно было, что
человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в один миг, вероятно, понял старик Самсонов, хотя лицо его оставалось неизменным и холодным как у истукана.
— Спешу и лечу. Злоупотребил вашим здоровьем. Век не забуду, русский
человек говорит вам это, Кузьма Кузьмич, р-русский
человек!
Может быть, подивятся тому, что если была такая уверенность, то почему же он заранее не пошел сюда, так сказать в свое общество, а направился к Самсонову,
человеку склада чужого, с которым он даже и не знал, как
говорить.
Но на этом беленьком личике были прелестные светло-голубые глаза, с умным, а иногда и глубоким выражением, не по возрасту даже, несмотря на то что молодой
человек иногда
говорил и смотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это сознавая.
— Вот еще! Дайте ему говорить-то!
Люди говорят, чего мешать? С ними весело, — огрызнулась Грушенька.
— Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, — скромно подтвердил Максимов. — С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-наперво на одну себя предварительно отписала. Ты,
говорит,
человек образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!