Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но
в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
Неточные совпадения
На бледных, бескровных
губах монашка показалась тонкая, молчальная улыбочка, не без хитрости
в своем роде, но он ничего не ответил, и слишком ясно было, что промолчал из чувства собственного достоинства. Миусов еще больше наморщился.
В лице Алеши опять изобразилось сильное движение. Углы
губ его тряслись.
Он даже
в лице изменился, и
губы его перекосились.
Но
в этих глазах, равно как и
в очертании прелестных
губ, было нечто такое, во что, конечно, можно было брату его влюбиться ужасно, но что, может быть, нельзя было долго любить.
Грушенька меж тем как бы
в восхищении от «милой ручки» медленно поднимала ее к
губам своим.
— Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! — с побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы
губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была
в руках его.
— Какой же это встречи-с? Это уж не той ли самой-с? Значит, насчет мочалки, банной мочалки? — надвинулся он вдруг так, что
в этот раз положительно стукнулся коленками
в Алешу.
Губы его как-то особенно сжались
в ниточку.
— Алексей Федорович… я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико смотря на него
в упор с видом решившегося полететь с горы, и
в то же время
губами как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более.
Что-то шевельнулось
в концах
губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града».
Произошло что-то странное: Иван Федорович внезапно, как бы
в судороге, закусил
губу, сжал кулаки и — еще мгновение, конечно, бросился бы на Смердякова.
Сам засверкал глазами,
губы запрыгали. Вдруг стукнул о стол кулаком, так что вещи на столе вспрыгнули, — такой мягкий человек,
в первый раз с ним случилось.
«Егда кто от монахов ко Господу отыдет (сказано
в большом требнике), то учиненный монах (то есть для сего назначенный) отирает тело его теплою водой, творя прежде
губою (то есть греческою губкой) крест на челе скончавшегося, на персех, на руках и на ногах и на коленах, вящше же ничто же».
Именно она кого-то ждала, лежала как бы
в тоске и
в нетерпении, с несколько побледневшим лицом, с горячими
губами и глазами, кончиком правой ноги нетерпеливо постукивая по ручке дивана.
Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его, нос крючком, улыбающийся
в сладостном ожидании,
губы его, все это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло
в его голове. Грушенька
в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась
в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали,
губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, —
в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал со своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир
в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился
в ее
губы поцелуем.
Зажгли огонь и увидали, что Смердяков все еще не унимается и бьется
в своей каморке, скосил глаза, а с
губ его текла пена.
Скулы были несколько широки,
губы маленькие, не очень толстые, но очень красные; нос маленький и решительно вздернутый: «Совсем курносый, совсем курносый!» — бормотал про себя Коля, когда смотрелся
в зеркало, и всегда отходил от зеркала с негодованием.
Но голос его пресекся, развязности не хватило, лицо как-то вдруг передернулось, и что-то задрожало около его
губ. Илюша болезненно ему улыбался, все еще не
в силах сказать слова. Коля вдруг поднял руку и провел для чего-то своею ладонью по волосам Илюши.
— Папа, папа, поди сюда… мы… — пролепетал было Илюша
в чрезвычайном возбуждении, но, видимо не
в силах продолжать, вдруг бросил свои обе исхудалые ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом, и Колю и папу, соединив их
в одно объятие и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг весь так и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли задрожали
губы и подбородок.
— Непременно! О, как я кляну себя, что не приходил раньше, — плача и уже не конфузясь, что плачет, пробормотал Коля.
В эту минуту вдруг словно выскочил из комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь. Лицо его было исступленное,
губы дрожали. Он стал пред обоими молодыми людьми и вскинул вверх обе руки.
И он опять крепко схватил Алешу обеими руками за плечи. Лицо его стало вдруг совсем бледно, так что почти
в темноте это было страшно заметно.
Губы перекосились, взгляд впился
в Алешу.
— Мама, окрести его, благослови его, поцелуй его, — прокричала ей Ниночка. Но та, как автомат, все дергалась своею головой и безмолвно, с искривленным от жгучего горя лицом, вдруг стала бить себя кулаком
в грудь. Гроб понесли дальше. Ниночка
в последний раз прильнула
губами к устам покойного брата, когда проносили мимо нее. Алеша, выходя из дому, обратился было к квартирной хозяйке с просьбой присмотреть за оставшимися, но та и договорить не дала...
Неточные совпадения
Дверь отворяется, и выставляется какая-то фигура во фризовой шинели, с небритою бородою, раздутою
губою и перевязанною щекою; за нею
в перспективе показывается несколько других.
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на
губах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его
в ту минуту, когда он,
в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой руки.
Вышел вперед белокурый малый и стал перед градоначальником.
Губы его подергивались, словно хотели сложиться
в улыбку, но лицо было бледно, как полотно, и зубы тряслись.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно,
в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться;
губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и
в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Молча указывали они на вытянутые
в струну дома свои, на разбитые перед этими домами палисадники, на форменные казакины,
в которые однообразно были обмундированы все жители до одного, — и трепетные
губы их шептали:"Сатана!"