Неточные совпадения
Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он
был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста
тысяч рублей чистыми деньгами.
Случилось так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по
тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы все эти деньги
были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с
тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден
был все это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
Видно
было, что у него
есть, может
быть,
тысяч до ста или разве немногим только менее.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы
были ждать и, может
быть, с некоторым даже почетом: один недавно еще
тысячу рублей пожертвовал, а другой
был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
— Иван выше смотрит. Иван и на
тысячи не польстится. Иван не денег, не спокойствия ищет. Он мучения, может
быть, ищет.
Вот к этому-то времени как раз отец мне шесть
тысяч прислал, после того как я послал ему форменное отречение от всех и вся, то
есть мы, дескать, «в расчете», и требовать больше ничего не
буду.
Надо
было всего четыре
тысячи пятьсот, да на продаже пятитысячного билета потеря рублей в двести с лишком произошла.
Как раз пред тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал (для чего, не знаю, видно, так ей
было нужно), просит меня съездить в губернский город и там по почте послать три
тысячи Агафье Ивановне, в Москву; потому в город, чтобы здесь и не знали.
— А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех
тысяч отдать? В том-то и дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом, может
быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!
— Где же взять-то? Слушай, у меня
есть две
тысячи, Иван даст
тысячу, вот и три, возьми и отдай.
— Нет, сегодня она не придет,
есть приметы. Наверно не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три
тысячи…
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж
тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно:
есть Бог или нет? Я в последний раз!
А однако, передать ей поручение
было видимо теперь тяжелее, чем давеча: дело о трех
тысячах было решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно, не остановится более и ни пред каким падением.
— Я… я спрошу его… — пробормотал Алеша. — Если все три
тысячи, так, может
быть, он…
Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе
была дороже всего еще тогда, полторы
тысячи лет назад.
И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут
тысячи и десятки
тысяч, то что станется с миллионами и с десятками
тысяч миллионов существ, которые не в силах
будут пренебречь хлебом земным для небесного?
Великий пророк твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что
было их из каждого колена по двенадцати
тысяч.
Но вспомни, что их
было всего только несколько
тысяч, да и то богов, а остальные?
И все
будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни
тысяч управляющих ими.
Тут, кстати, нужно обозначить один твердый факт: он вполне
был уверен, что Федор Павлович непременно предложит (если уж не предложил) Грушеньке законный брак, и не верил ни минуты, что старый сластолюбец надеется отделаться лишь тремя
тысячами.
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо
было предварительно возвратить три
тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три
тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
Одним словом, можно бы
было надеяться даже-де
тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти
тысяч, то
есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен
был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только
тысячи…
Но таким образом опять получился факт, что всего за три, за четыре часа до некоторого приключения, о котором
будет мною говорено ниже, у Мити не
было ни копейки денег, и он за десять рублей заложил любимую вещь, тогда как вдруг, через три часа, оказались в руках его
тысячи…
Что же касается собственно до «плана», то
было все то же самое, что и прежде, то
есть предложение прав своих на Чермашню, но уже не с коммерческою целью, как вчера Самсонову, не прельщая эту даму, как вчера Самсонова, возможностью стяпать вместо трех
тысяч куш вдвое,
тысяч в шесть или семь, а просто как благородную гарантию за долг.
— Сударыня, сударыня! — в каком-то беспокойном предчувствии прервал опять Дмитрий Федорович, — я весьма и весьма, может
быть, последую вашему совету, умному совету вашему, сударыня, и отправлюсь, может
быть, туда… на эти прииски… и еще раз приду к вам говорить об этом… даже много раз… но теперь эти три
тысячи, которые вы так великодушно… О, они бы развязали меня, и если можно сегодня… То
есть, видите ли, у меня теперь ни часу, ни часу времени…
О, я
был бесчеловечен и бесчестен пред нею, но я здесь полюбил другую… одну женщину, сударыня, может
быть презираемую вами, потому что вы все уже знаете, но которую я никак не могу оставить, никак, а потому теперь, эти три
тысячи…
Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это
была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех
тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того места груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Петр Ильич потом на позднейшие вопросы интересовавшихся лиц: сколько
было денег? — заявлял, что тогда сосчитать на глаз трудно
было, может
быть, две
тысячи, может
быть, три, но пачка
была большая, «плотненькая».
Пришел в трактир он в сквернейшем расположении духа и тотчас же начал партию. Партия развеселила его. Сыграл другую и вдруг заговорил с одним из партнеров о том, что у Дмитрия Карамазова опять деньги появились,
тысяч до трех, сам видел, и что он опять укатил кутить в Мокрое с Грушенькой. Это
было принято почти с неожиданным любопытством слушателями. И все они заговорили не смеясь, а как-то странно серьезно. Даже игру перервали.
— Три
тысячи? Да откуда у него
быть трем
тысячам?
Сквозь бледный мрак ночи зачернелась вдруг твердая масса строений, раскинутых на огромном пространстве. Село Мокрое
было в две
тысячи душ, но в этот час все оно уже спало, и лишь кое-где из мрака мелькали еще редкие огоньки.
— А вот чем, пане, я много говорить не
буду: вот тебе деньги, — он вытащил свои кредитки, — хочешь три
тысячи, бери и уезжай куда знаешь.
— Рубли-то вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в задаток, а две
тысячи пятьсот завтра в городе — честью клянусь,
будут, достану из-под земли! — крикнул Митя.
— Сегодня, в пять часов пополудни, господин Карамазов занял у меня, по-товарищески, десять рублей, и я положительно знаю, что у него денег не
было, а сегодня же в девять часов он вошел ко мне, неся в руках на виду пачку сторублевых бумажек, примерно в две или даже в три
тысячи рублей.
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три
тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу
было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
— Кажется, спор
был в трех
тысячах, будто бы недоданных вам по наследству.
— Какое трех! Больше, больше, — вскинулся Митя, — больше шести, больше десяти может
быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и
быть, помириться на трех
тысячах. Мне до зарезу нужны
были эти три
тысячи… так что тот пакет с тремя
тысячами, который, я знал, у него под подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным, вот что, господа, считал своим, все равно как моею собственностью…
— Позвольте прервать вас, — вежливо перебил прокурор, — почему вам так вдруг понадобилась, и именно такая сумма, то
есть в три
тысячи рублей?
— Вполне последую вашим благоразумным советам, — ввязался вдруг прокурор, обращаясь к Мите, — но от вопроса моего, однако, не откажусь. Нам слишком существенно необходимо узнать, для чего именно вам понадобилась такая сумма, то
есть именно в три
тысячи?
— Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина, потом ходил к Хохлаковой за тремя
тысячами, а та не дала, и проч., и всякая эта всячина, — резко прервал Митя, — да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг
тысячи появились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не скажет, откуда взял? Так и
есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, — отчеканил вдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку помолчали.
— С этими восьмьюстами
было, стало
быть, всего у вас первоначально около полутора
тысяч?
— Это… это отцовский, стало
быть, конверт, — пробормотал он, — тот самый, в котором лежали эти три
тысячи… и, если надпись, позвольте: «цыпленочку»… вот: три
тысячи, — вскричал он, — три
тысячи, видите?
— Э, к черту пять часов того дня и собственное признание мое, не в том теперь дело! Эти деньги
были мои, мои, то
есть краденые мои… не мои то
есть, а краденые, мною украденные, и их
было полторы
тысячи, и они
были со мной, все время со мной…
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три
тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я… это
было именно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два дня половину этих проклятых трех
тысяч, то
есть полторы
тысячи, а другую половину удержал на себе.
— Правда, говорил, всему городу говорил, и весь город говорил, и все так считали, и здесь, в Мокром, так же все считали, что три
тысячи. Только все-таки я прокутил не три, а полторы
тысячи, а другие полторы зашил в ладонку; вот как дело
было, господа, вот откуда эти вчерашние деньги…
— Позвольте спросить, — проговорил наконец прокурор, — не объявляли ли вы хоть кому-нибудь об этом обстоятельстве прежде… то
есть что полторы эти
тысячи оставили тогда же, месяц назад, при себе?
Я объяснюсь точнее: вы объявили нам наконец вашу тайну, по словам вашим столь «позорную», хотя в сущности — то
есть, конечно, лишь относительно говоря — этот поступок, то
есть именно присвоение чужих трех
тысяч рублей, и, без сомнения, лишь временное, — поступок этот, на мой взгляд по крайней мере,
есть лишь в высшей степени поступок легкомысленный, но не столь позорный, принимая, кроме того, во внимание и ваш характер…
То
есть я веду, собственно, к тому, что про растраченные вами эти три
тысячи от госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот месяц и без вашего признания, я слышал эту легенду сам…
А потому и удивляет меня слишком, что вы придавали до сих пор, то
есть до самой настоящей минуты, такую необычайную тайну этим отложенным, по вашим словам, полутора
тысячам, сопрягая с вашею тайной этою какой-то даже ужас…