Неточные совпадения
Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом
и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй,
и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность
и обособление,
а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй,
и носит в себе иной раз сердцевину целого,
а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег
и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «
Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного
и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города,
и он ни за что не погибнет
и не умрет с голоду
и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят,
а если не пристроят, то он сам мигом пристроится,
и это не будет стоить ему никаких усилий
и никакого унижения,
а пристроившему никакой тягости,
а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
— Гм,
а ведь я так
и предчувствовал, что ты чем-нибудь
вот этаким кончишь, можешь это себе представить?
Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки,
вот тебе
и приданое,
а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да
и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но
вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне,
и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей,
и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам,
а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место,
а не здесь».
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но
вот тот уже жил два месяца,
а они хоть
и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был
и сам молчалив
и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то,
а брат Иван, хотя Алеша
и подметил вначале на себе его длинные
и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже
и думать о нем.
—
А вот в эти врата,
и прямо леском… леском. Пойдемте. Не угодно ли… мне самому… я сам…
Вот сюда, сюда…
— Из простонародья женский пол
и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут.
А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки,
вот эти самые окна,
и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду.
Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что
и к народу едва появляется.
— Я вам, господа, зато всю правду скажу: старец великий! простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил,
вот сию только минуточку,
вот как рассказывал,
а прежде никогда
и в голову не приходило.
Старец великий, кстати,
вот было забыл,
а ведь так
и положил, еще с третьего года, здесь справиться, именно заехать сюда
и настоятельно разузнать
и спросить: не прикажите только Петру Александровичу прерывать.
— Сам не знаю про какого. Не знаю
и не ведаю. Введен в обман, говорили. Слышал,
и знаете кто рассказал?
А вот Петр Александрович Миусов,
вот что за Дидерота сейчас рассердился,
вот он-то
и рассказал.
— Да,
вот вы тогда обедали,
а я
вот веру-то
и потерял! — поддразнивал Федор Павлович.
—
А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую
и испитую, не то что загоревшую,
а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях
и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
Вот его поясочек,
а его-то
и нет,
и никогда-то мне теперь не видать, не слыхать его!..
Вот он снится теперь тебе,
и ты мучаешься,
а тогда он тебе кроткие сны пошлет.
— Катерина Ивановна присылает вам чрез меня
вот это, — подала она ему маленькое письмецо. — Она особенно просит, чтобы вы зашли к ней, да поскорей, поскорей,
и чтобы не обманывать,
а непременно прийти.
— Ах, как это с вашей стороны мило
и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. —
А я ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный,
вот что мне приятно вам теперь сказать!
Это
и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено,
и совесть нынешнего преступника весьма
и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» —
вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну
а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца
и вор, — справедливая христианская церковь».
Это мой почтительнейший, так сказать, Карл Мор,
а вот этот сейчас вошедший сын, Дмитрий Федорович,
и против которого у вас управы ищу, — это уж непочтительнейший Франц Мор, — оба из «Разбойников» Шиллера,
а я, я сам в таком случае уж Regierender Graf von Moor! [владетельный граф фон Моор! (нем.)]
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь
и брызгая с каждым словом слюной. —
А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что, может быть, во всем вашем роде нет
и не было выше
и честнее — слышите, честнее — женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее!
А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало быть, сами присудили, что
и невеста ваша подошвы ее не стоит,
вот какова эта тварь!
— Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, — набросился Федор Павлович на отца Иосифа. —
Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения женщина», может быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она, может быть, в юности пала, заеденная средой, но она «возлюбила много»,
а возлюбившую много
и Христос простил…
— Я… я не то чтобы думал, — пробормотал Алеша, —
а вот как ты сейчас стал про это так странно говорить, то мне
и показалось, что я про это сам думал.
—
А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он
и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник.
Вот его определение
и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь
и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну
вот эти три сладострастника друг за другом теперь
и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами,
а ты, пожалуй, четвертый.
Ведь я наверно знаю, что Митенька сам
и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки,
а брат Иван — так
вот тот достоин.
«За что вы такого-то так ненавидите?»
И он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства: «
А вот за что: он, правда, мне ничего не сделал, но зато я сделал ему одну бессовестнейшую пакость,
и только что сделал, тотчас же за то
и возненавидел его».
—
А коли Петру Александровичу невозможно, так
и мне невозможно,
и я не останусь. Я с тем
и шел. Я всюду теперь буду с Петром Александровичем: уйдете, Петр Александрович,
и я пойду, останетесь —
и я останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули, отец игумен: не признает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон?
Вот и фон Зон стоит. Здравствуй, фон Зон.
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие, знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище — так, кажется, у вас сии места именуются, — убили
и ограбили
и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили
и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером.
А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни
и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так
вот это тот самый фон Зон
и есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
Вот в эти-то мгновения он
и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть
и не в той комнате,
а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство
и видел
и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял
и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем;
а в случае нужды так бы
и защитил его, — от кого?
Садись
вот здесь за стол,
а я подле сбоку,
и буду смотреть на тебя,
и все говорить.
— К ней
и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же
и звал-то, для чего
и желал, для чего алкал
и жаждал всеми изгибами души
и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня,
а потом
и к ней, к Катерине Ивановне, да тем
и покончить
и с ней,
и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела.
И вот ты сам к ней
и к отцу.
Вот и вышла тогда первая моя штука: встречаю я Агафью Ивановну, с которой всегда дружбу хранил,
и говорю: «
А ведь у папаши казенных-то денег четырех тысяч пятисот рублей нет».
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу,
а вы знаете, что я на сей счет могила,
а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот,
а у него не окажется, так чем под суд-то,
а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй,
и отвалю
и в святости секрет сохраню».
И вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то
и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки,
и не выйдет к тебе,
а велит кучеру со двора тебя вытолкать.
И вот пред отъездом только, в самый тот день, когда уехали (я их не видал
и не провожал), получаю крошечный пакетик, синенький, кружевная бумажка,
а на ней одна только строчка карандашом: «Я вам напишу, ждите.
И вот такой, как я, предпочтен,
а он отвергается.
Теперь, как ты думаешь,
вот ты сегодня пойдешь
и ей скажешь: «Приказали вам кланяться»,
а она тебе: «
А деньги?» Ты еще мог бы сказать ей: «Это низкий сладострастник
и с неудержимыми чувствами подлое существо.
Вот он уж третий аль четвертый день Грушеньку ждет, надеется, что придет за пакетом, дал он ей знать,
а та знать дала, что «может-де
и приду».
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем.
А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч,
вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
— Я ведь не знаю, не знаю… Может быть, не убью,
а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую.
Вот этого боюсь.
Вот и не удержусь…
—
Вот и он,
вот и он! — завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись Алеше. — Присоединяйся к нам, садись, кофейку — постный ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку не приглашаю, ты постник,
а хочешь, хочешь? Нет, я лучше тебе ликерцу дам, знатный! Смердяков, сходи в шкаф, на второй полке направо,
вот ключи, живей!
«
А вот откуда!» — крикнул он
и неистово ударил ученика по щеке.
Ты мне
вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей
и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят,
а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий,
а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала,
вот что у нас за садом течет, то
и увидите сами в тот же момент, что ничего не съедет-с,
а все останется в прежнем порядке
и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск».
А тот
и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец,
а я широк…
А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился…
и не замечаю. Ну,
вот еще рюмочку,
и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван…
и не сказал, что вру?
Никогда, бывало, ее не ласкаю,
а вдруг, как минутка-то наступит, — вдруг пред нею так весь
и рассыплюсь, на коленях ползаю, ножки целую
и доведу ее всегда, всегда, — помню это как
вот сейчас, — до этакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого, не громкого, нервного, особенного.
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь,
а я
вот сейчас на него при тебе плюну,
и мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь,
а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась
и пала на пол… так
и опустилась… Алеша, Алеша!
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она
и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини,
а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо.
И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум
и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась
и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
Давеча я, может, вам
и пообещала что,
а вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, — раз уж мне ведь он очень понравился, целый час почти даже нравился.
«На то я
и благословил его; там его место,
а пока не здесь», —
вот что изрек о тебе.
Вот Иван-то этого самого
и боится
и сторожит меня, чтоб я не женился,
а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился: таким образом хочет
и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!),
а с другой стороны, если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет,
вот у него расчет какой!