Неточные совпадения
—
Слушайте, Степан Трофимович, во всем ученом
я, конечно, пред
вами невежда, но
я ехала сюда и много о
вас думала.
Я пришла к одному убеждению.
— А ты мети, пятнадцать раз в день мети! Дрянная у
вас зала (когда вышли в залу). Затворите крепче двери, она станет подслушивать. Непременно надо обои переменить.
Я ведь
вам присылала обойщика с образчиками, что же
вы не выбрали? Садитесь и
слушайте. Садитесь же, наконец, прошу
вас. Куда же
вы? Куда же
вы? Куда же
вы!
Вы вот про сплетни, а разве
я это кричу, когда уж весь город стучит, а
я только
слушаю да поддакиваю; поддакивать-то не запрещено-с.
— Сударыня, — не
слушал капитан, —
я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это, как
вы думаете?
Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем
я только Лебядкин, от лебедя, — почему это?
Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
—
Я слышал, что
вы имели здесь некоторое влияние на Марью Тимофеевну и что она любила
вас видеть и
слушать. Так ли это?
—
Я не про то…
Вы говорите так спокойно… но продолжайте!
Послушайте,
вас ведь не силой принудили к этому браку, ведь нет?
— Если
я уж остался на полчаса, — внушительно и серьезно промолвил он, — тогда как
мне время так дорого, то поверьте, что намерен
слушать вас по крайней мере с интересом и… и убежден, что услышу от
вас много нового.
— Знаю, что не можете, и знаю, что не лжете.
Слушайте,
я всё поправить могу:
я достану
вам зайца!
—
Вы атеист, потому что
вы барич, последний барич.
Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать. Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе ни
вы, ни Верховенские, сын и отец, ни
я, потому что
я тоже барич,
я, сын вашего крепостного лакея Пашки…
Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
Удостоивали же
вы меня тогда
слушать, читали строфы…
— Многого
я вовсе не знал, — сказал он, — разумеется, с
вами всё могло случиться…
Слушайте, — сказал он, подумав, — если хотите, скажите им, ну, там кому знаете, что Липутин соврал и что
вы только
меня попугать доносом собирались, полагая, что
я тоже скомпрометирован, и чтобы с
меня таким образом больше денег взыскать… Понимаете?
— Боюсь только, нет ли тут чего с егостороны, — продолжала она, не отвечая на вопрос, даже вовсе его не расслышав. — Опять-таки не мог же он сойтись с такими людишками. Графиня съесть
меня рада, хоть и в карету с собой посадила. Все в заговоре — неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок и губы ее задрожали.)
Слушайте вы: читали
вы про Гришку Отрепьева, что на семи соборах был проклят?
—
Слушайте! — вскричал он ей вслед, с злобною, искривленною улыбкой. — Если… ну там, одним словом, если…понимаете, ну, если бы даже и в лавочку, и потом
я бы
вас кликнул, — пришли бы
вы после-то лавочки?
— То есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты не посмеешь отказаться читать. Да и самому-то,
я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у
вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но
послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты
мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
— Прошу
вас,
вы сделаете
мне большое удовольствие.
Слушайте, Маврикий Николаевич, — начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, — непременно станьте,
я хочу непременно видеть, как
вы будете стоять. Если не станете — и не приходите ко
мне. Непременно хочу, непременно хочу!..
— Эх! — махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь от подавляющей прозорливости вопрошателя, — ну,
слушайте,
я вам всю правду скажу: о прокламациях ничего не знаю, то есть ровнешенько ничего, черт возьми, понимаете, что значит ничего?..
— Однако же у
вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. —
Слушайте, отец родной, надо же было с
вами познакомиться, ну вот потому
я в моем стиле и говорил.
Я не с одним с
вами, а со многими так знакомлюсь.
Мне, может, ваш характер надо было распознать.
— Да, всю ночь. Он
вас очень ругает.
Я ему ночью Апокалипсис читал, и чай. Очень
слушал; даже очень, всю ночь.
—
Слушайте,
я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет? Что же
вы не отвечаете? Скажите, чего
вы хотите,
я сделаю.
Слушайте:
я вам отдам Шатова, хотите?
— Ну зачем
вам Шатов? Зачем? — задыхающейся скороговоркой продолжал исступленный, поминутно забегая вперед и хватаясь за локоть Ставрогина, вероятно и не замечая того. —
Слушайте:
я вам отдам его, помиримтесь. Ваш счет велик, но… помиримтесь!
— Помиримтесь! — прошептал он еще раз. —
Слушайте, у
меня в сапоге, как у Федьки, нож припасен, но
я с
вами помирюсь.
—
Слушайте, мы сделаем смуту, — бормотал тот быстро и почти как в бреду. —
Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что всё поедет с основ. Кармазинов прав, что не за что ухватиться. Кармазинов очень умен. Всего только десять таких же кучек по России, и
я неуловим.
— Довольно!
Слушайте,
я бросил папу! К черту шигалевщину! К черту папу! Нужно злобу дня, а не шигалевщину, потому что шигалевщина ювелирская вещь. Это идеал, это в будущем. Шигалев ювелир и глуп, как всякий филантроп. Нужна черная работа, а Шигалев презирает черную работу.
Слушайте: папа будет на Западе, а у нас, у нас будете
вы!
— Ну, Верховенский,
я в первый раз
слушаю вас, и
слушаю с изумлением, — промолвил Николай Всеволодович, —
вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?
Слушайте,
я вас никому не покажу, никому: так надо.
—
Слушайте, — наклонился к его уху Верховенский, —
я вам без денег;
я кончу завтра с Марьей Тимофеевной… без денег, и завтра же приведу к
вам Лизу. Хотите Лизу, завтра же?
— И это Ставрогин, «кровопийца Ставрогин», как называет
вас здесь одна дама, которая в
вас влюблена!
Слушайте,
я ведь
вам уже сказала:
я разочла мою жизнь на один только час и спокойна. Разочтите и
вы так свою… впрочем,
вам не для чего; у
вас так еще много будет разных «часов» и «мгновений».
— Эге! Вот известие! Стало быть… Но
послушайте, ведь теперь совершенно изменились ее дела: к чему теперь ей Маврикий? Ведь
вы свободный вдовец и можете завтра же на ней жениться? Она еще не знает, — предоставьте
мне, и
я вам тотчас же всё обделаю. Где она, надо и ее обрадовать.
—
Послушайте,
я ужасно рад, что
вы это так принимаете, потому что всё это предрассудок ужаснейший, и если уж на то пошло, то не лучше ли
я этому старику сейчас велю обработать карету, всего десять минут, а мы воротимся и под крыльцом подождем, а?
— Ну что ж, что знаете! Помилуйте, дождь, туман (вот, однако ж, обязанность священную натащил!)…
Слушайте, Лизавета Николаевна, одно из двух: или
вы со
мной на дрожках, тогда подождите и ни шагу вперед, потому что если еще шагов двадцать, то нас непременно заметит Маврикий Николаевич.
— Помню;
вы сидели и писали.
Слушайте, — вскипел вдруг Шатов, исступленно подступая к нему, но говоря по-прежнему шепотом, —
вы сейчас
мне сделали знак рукой, когда схватили мою руку. Но знайте,
я могу наплевать на все эти знаки!
Я не признаю… не хочу…
Я могу
вас спустить сейчас с лестницы, знаете
вы это?
—
Слушайте,
я намерена здесь открыть переплетную, на разумных началах ассоциации. Так как
вы здесь живете, то как
вы думаете: удастся или нет?
— Нет, нет, а пока
я буду бегать (о,
я притащу Виргинскую!),
вы иногда подходите к моей лестнице и тихонько прислушивайтесь, но не смейте входить,
вы ее испугаете, ни за что не входите,
вы только
слушайте… на всякий ужасный случай. Ну, если что крайнее случится, тогда войдите.
—
Слушайте,
вы не ошибаетесь? Она сама
вас послала за
мной?