Неточные совпадения
Он задумался: «Состояние огромное, правда, но…» Действительно, Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это была высокая, желтая, костлявая женщина,
с чрезмерно длинным
лицом, напоминавшим что-то лошадиное.
Начали
с того, что немедленно и единодушно исключили господина Ставрогина из числа членов клуба; затем порешили от
лица всего клуба обратиться к губернатору и просить
его немедленно (не дожидаясь, пока дело начнется формально судом) обуздать вредного буяна, столичного «бретера, вверенною
ему административною властию, и тем оградить спокойствие всего порядочного круга нашего города от вредных посягновений».
В письме своем Прасковья Ивановна, —
с которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся
с их домом и подружился
с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать
их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на то что в семействе графа К… (весьма влиятельного в Петербурге
лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так что почти живет у графа.
Лицо его получило странную способность изменяться необыкновенно быстро,
с самого, например, торжественного выражения на самое смешное и даже глупое.
Степан Трофимович в недоумении смотрел на обоих спорщиков. Оба сами себя выдавали и, главное, не церемонились. Мне подумалось, что Липутин привел к нам этого Алексея Нилыча именно
с целью втянуть
его в нужный разговор чрез третье
лицо, любимый
его маневр.
Я простил ей ее хохот, я видел,
с каким
лицом она слушала, и се Maurice… я бы не желал быть в
его теперешней роли, brave homme tout de même, но несколько застенчив; впрочем, бог
с ним…
Лицо у
него было сердитое, и странно мне было, что
он сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к
нему (впрочем, очень редко), что
он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал говорить
с удовольствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.
Она упала на церковный помост, склонив на
него свое набеленное
лицо, лежала долго и, по-видимому, плакала; но, подняв опять голову и привстав
с колен, очень скоро оправилась и развлеклась.
— Двадцать рублей, сударыня, — вскочил
он вдруг
с пачкой в руках и со вспотевшим от страдания
лицом; заметив на полу вылетевшую бумажку,
он нагнулся было поднять ее, но, почему-то устыдившись, махнул рукой.
Голова
его удлинена к затылку и как бы сплюснута
с боков, так что
лицо его кажется вострым.
Теперь же, — теперь же, не знаю почему,
он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что
лицо его походит на маску.
Он мигом выдвинул кресло и повернул
его так, что очутился между Варварой Петровной
с одной стороны, Прасковьей Ивановной у стола
с другой, и
лицом к господину Лебядкину,
с которого
он ни на минутку не спускал своих глаз.
Даша так и заколыхалась на месте при
его приближении и быстро привскочила в видимом смущении и
с румянцем во всё
лицо.
— Вас, кажется, можно поздравить… или еще нет? — проговорил
он с какой-то особенною складкой в
лице.
А впрочем… а впрочем, я по выражению
лиц замечаю (повертывался
он с письмом в руках,
с невинною улыбкой всматриваясь в
лица), что, по моему обыкновению, я, кажется, в чем-то дал маху… по глупой моей откровенности или, как Николай Всеволодович говорит, торопливости.
— Степан Трофимович так и написал вам, что женится на «чужих грехах, совершенных в Швейцарии», и чтобы вы летели «спасать
его», этими самыми выражениями? — подошла вдруг Варвара Петровна, вся желтая,
с искривившимся
лицом, со вздрагивающими губами.
— Пожалуйста, Степан Трофимович, ради бога, ничего не говорите, — начала она горячею скороговоркой,
с болезненным выражением
лица и поспешно протягивая
ему руку, — будьте уверены, что я вас всё так же уважаю… и всё так же ценю и… думайте обо мне тоже хорошо, Степан Трофимович, и я буду очень, очень это ценить…
Прежде всего упомяну, что в последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась о чем-то
с мама и
с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем.
Лицо ее было тревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала
с места, видимо торопясь уехать и торопя мама, которую начал приподымать
с кресел Маврикий Николаевич. Но, видно, не суждено
им было уехать, не досмотрев всего до конца.
Когда Шатов молча пред
ним остановился, не спуская
с него глаз, все вдруг это заметили и затихли, позже всех Петр Степанович; Лиза и мама остановились посреди комнаты. Так прошло секунд пять; выражение дерзкого недоумения сменилось в
лице Николая Всеволодовича гневом,
он нахмурил брови, и вдруг…
Николай Всеволодович ничего не искал и ничего не говорил, но действительно
он привстал как-то вдруг,
с каким-то странным движением в
лице.
Ни один мускул не двинулся в
лице Ставрогина. Шатов пламенно,
с вызовом смотрел на
него, точно сжечь хотел
его своим взглядом.
Но, должно быть, что-то странное произошло и
с гостем:
он продолжал стоять на том же месте у дверей; неподвижно и пронзительным взглядом, безмолвно и упорно всматривался в ее
лицо.
Но гость опомнился; в один миг изменилось
его лицо, и
он подошел к столу
с самою приветливою и ласковою улыбкой.
— За кого ты меня принимаешь? — вскочил
он с места
с исказившимся
лицом; но ее уже было трудно испугать, она торжествовала...
Нам не случилось до сих пор упомянуть о
его наружности. Это был человек большого роста, белый, сытый, как говорит простонародье, почти жирный,
с белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трех и, пожалуй, даже
с красивыми чертами
лица.
Он вышел в отставку полковником, и если бы дослужился до генерала, то в генеральском чине был бы еще внушительнее и очень может быть, что вышел бы хорошим боевым генералом.
До смерти отца своего
он, впрочем, не решался предпринять что-нибудь решительное; но в Петербурге стал известен «благородным» образом своих мыслей многим замечательным
лицам,
с которыми усердно поддерживал связи.
В обществе шум и сплетни; легкомысленное общество
с презрением смотрит на человека, битого по
лицу;
он презирает мнением общества, не доросшего до настоящих понятий, а между тем о
них толкующего.
Он стоял на коленях
с своею невозмутимою важностью в
лице, длинный, нескладный, смешной.
Маврикий Николаевич приподнялся
с колен. Она стиснула своими руками
его руки выше локтей и пристально смотрела
ему в
лицо. Страх был в ее взгляде.
Может быть, ей не понравилось выражение
лица его или какая-нибудь усмешка
его, особенно сейчас, после такого эпизода
с Маврикием Николаевичем.
— Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай,
он лицо все-таки здесь заметное.
Он был профессором,
он человек известный,
он раскричится, и тотчас же пойдут насмешки по городу, ну и всё манкируем… и подумай, что будет
с Юлией Михайловной!
— Вы ведь не… Не желаете ли завтракать? — спросил хозяин, на этот раз изменяя привычке, но
с таким, разумеется, видом, которым ясно подсказывался вежливый отрицательный ответ. Петр Степанович тотчас же пожелал завтракать. Тень обидчивого изумления омрачила
лицо хозяина, но на один только миг;
он нервно позвонил слугу и, несмотря на всё свое воспитание, брезгливо возвысил голос, приказывая подать другой завтрак.
Хозяин тотчас же успел изменить свое
лицо и
с видом серьезного недоумения шагнул
ему навстречу.
— А? что? — обернулся к
нему Андрей Антонович,
с лицом строгим, но без малейшего удивления или какого-нибудь воспоминания о коляске и кучере, как будто у себя в кабинете.
Во-первых, уже то было странно, что
он вовсе не удивился и выслушал Лизу
с самым спокойным вниманием. Ни смущения, ни гнева не отразилось в
лице его. Просто, твердо, даже
с видом полной готовности ответил
он на роковой вопрос...
Я опять со страхом приметил на
его лице ту опасную улыбку,
с которою
он стоял вчера поутру в гостиной своей супруги и смотрел на Степана Трофимовича, прежде чем к
нему подошел.
Около двух часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, о котором было столько речей, уехал внезапно
с полуденным поездом в Петербург. Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович был до того поражен, что, рассказывают, даже переменился в
лице и странно вскричал: «Да кто же мог
его выпустить?»
Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же
его видели еще в двух или трех домах.
Он с болью вгляделся в ее черты: давно уже исчез
с этого усталого
лица блеск первой молодости.
Но и это было всё равно, ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее
с самим
лицом, по
их понятию выражающим эту идею.
Она встала, хотела шагнуть, но вдруг как бы сильнейшая судорожная боль разом отняла у ней все силы и всю решимость, и она
с громким стоном опять упала на постель. Шатов подбежал, но Marie, спрятав
лицо в подушки, захватила
его руку и изо всей силы стала сжимать и ломать ее в своей руке. Так продолжалось
с минуту.
—
Его? Как назовем? — переговорила она
с удивлением, и вдруг в
лице ее изобразилась страшная горесть.
Он вошел к Кириллову, имея вид злобный и задорный.
Ему как будто хотелось, кроме главного дела, что-то еще лично сорвать
с Кириллова, что-то выместить на
нем. Кириллов как бы обрадовался
его приходу; видно было, что
он ужасно долго и
с болезненным нетерпением
его ожидал.
Лицо его было бледнее обыкновенного, взгляд черных глаз тяжелый и неподвижный.
Долго стоял
он в нерешимости со свечой в руке. В ту секунду, как отворял,
он очень мало мог разглядеть, но, однако, мелькнуло
лицо Кириллова, стоявшего в глубине комнаты у окна, и зверская ярость,
с которою тот вдруг к
нему кинулся. Петр Степанович вздрогнул, быстро поставил свечку на стол, приготовил револьвер и отскочил на цыпочках в противоположный угол, так что если бы Кириллов отворил дверь и устремился
с револьвером к столу,
он успел бы еще прицелиться и спустить курок раньше Кириллова.
— Ну да, вы угадали, — таинственно зашептал
ему Петр Степанович, — я
с письмами Юлии Михайловны и должен там обегать трех-четырех знаете каких
лиц, черт бы
их драл, откровенно говоря. Чертова должность!
Он налил рюмку, встал и
с некоторою торжественностью перешел через комнату в другой угол, где поместилась
его спутница на мешке, чернобровая бабенка, так надоедавшая
ему дорогой расспросами. Бабенка законфузилась и стала было отнекиваться, но, высказав всё предписанное приличием, под конец встала, выпила учтиво, в три хлебка, как пьют женщины, и, изобразив чрезвычайное страдание в
лице, отдала рюмку и поклонилась Степану Трофимовичу.
Он с важностию отдал поклон и воротился за стол даже
с гордым видом.
Извозчики подвезли
их прямо к большой избе в четыре окна и
с жилыми пристройками на дворе. Проснувшийся Степан Трофимович поспешил войти и прямо прошел во вторую, самую просторную и лучшую комнату дома. Заспанное
лицо его приняло самое хлопотливое выражение.
Он тотчас же объяснил хозяйке, высокой и плотной бабе, лет сорока, очень черноволосой и чуть не
с усами, что требует для себя всю комнату «и чтобы комнату затворить и никого более сюда не впускать, parce que nous avons а parler».
— Сигарку, вечером, у окна… месяц светил… после беседки… в Скворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, — вскочила она
с места, схватив за оба угла
его подушку и потрясая ее вместе
с его головой. — Помнишь ли, пустой, пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! — шипела она своим яростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила
его и упала на стул, закрыв руками
лицо. — Довольно! — отрезала она, выпрямившись. — Двадцать лет прошло, не воротишь; дура и я.
Он исповедовался и причастился весьма охотно. Все, и Софья Матвеевна, и даже слуги, пришли поздравить
его с приобщением святых таин. Все до единого сдержанно плакали, смотря на
его осунувшееся и изнеможенное
лицо и побелевшие, вздрагивавшие губы.
Закончил
он о Ставрогине, тоже спеша и без спросу, видимо нарочным намеком, что тот чуть ли не чрезвычайно важная птица, но что в этом какой-то секрет; что проживал
он у нас, так сказать, incognito, что
он с поручениями и что очень возможно, что и опять пожалует к нам из Петербурга (Лямшин уверен был, что Ставрогин в Петербурге), но только уже совершенно в другом виде и в другой обстановке и в свите таких
лиц, о которых, может быть, скоро и у нас услышат, и что всё это
он слышал от Петра Степановича, «тайного врага Николая Всеволодовича».