Неточные совпадения
А между тем это был ведь человек умнейший
и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке…
ну, одним словом, в науке он сделал не так много
и, кажется, совсем ничего.
Ну, вот эту-то поэму
и нашли тогда опасною.
«
Ну, всё вздор! — решила Варвара Петровна, складывая
и это письмо. — Коль до рассвета афинские вечера, так не сидит же по двенадцати часов за книгами. Спьяну, что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…»
— Nicolas, Nicolas! — простонала опять жертва, —
ну… пошутил
и довольно…
—
Ну, тут вы немного ошибаетесь; я в самом деле… был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели вы
и в самом деле думаете, что я способен бросаться на людей в полном рассудке? Да для чего же бы это?
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то!
И как странно вы теперь стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут
и без того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили.
Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!
—
Ну, сын так сын, тем лучше, а мне ведь
и всё равно.
— Стой, молчи. Во-первых, есть разница в летах, большая очень; но ведь ты лучше всех знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна,
и в твоей жизни не должно быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала.
Ну?
— Ты хоть
и умна, но ты сбрендила. Это хоть
и правда, что я непременно теперь тебя вздумала замуж выдать, но это не по необходимости, а потому только, что мне так придумалось,
и за одного только Степана Трофимовича. Не будь Степана Трофимовича, я бы
и не подумала тебя сейчас выдавать, хоть тебе уж
и двадцать лет…
Ну?
—
Ну, вот видите, как раз
и сошлось.
— Это всё оттого они так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты
и, так сказать, налету, — оттого, что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам
и по вечерам. Так Алексей Нилыч в том же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
— Да всё это такие пустяки-с… то есть этот капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда не для фальшивых бумажек, а единственно затем только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а та будто бы от него пряталась в неизвестном месте;
ну а теперь привез, вот
и вся история.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже
и шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж
и сами слышали.
Ну, да уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
—
Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас, сию минуту буду у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит
и потом на целый день вас к себе затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а так… (Она покраснела
и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек?
Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент,
и обо всем, обо всем,понимаете?
— Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от него узнал? — болтал он впопыхах. — Стишки-то слышали?
Ну, вот он эти самые стихи к «Звезде-амазонке» запечатал
и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею полною подписью. Каков!
— А вот же вам в наказание
и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали,
и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника.
Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
И чего сам настаивал,
ну зачем я письма писал?
Ну, вот
и я готов победить себя,
и женюсь, а между тем что завоюю вместо целого-то мира?
— О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).]
Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье,
ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [
и пусть всё будет кончено (фр.).] О, как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет,
и никогда-то она не понимала меня!
—
Ну всё равно, у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Не провожайте меня, Маврикий Николаевич, я только Земирку звала. Слава богу, еще
и сама хожу, а завтра гулять поеду.
Ну тут-то без работы мы
и пролежали с Кирилловым в городишке на полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о другом.
—
Ну, гостю честь
и будет. Не знаю, кого ты привел, что-то не помню этакого, — поглядела она на меня пристально из-за свечки
и тотчас же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы меня
и не было подле нее).
Ахают они, качают головами, судят-рядят, а я-то смеюсь: «
Ну где вам, говорю, мать Прасковья, письмо получить, коли двенадцать лет оно не приходило?» Дочь у ней куда-то в Турцию муж завез,
и двенадцать лет ни слуху ни духу.
Ну, а монашек стал мне тут же говорить поучение, да так это ласково
и смиренно говорил
и с таким, надо быть, умом; сижу я
и слушаю.
—
Ну вот видишь, всякому, значит, свое, — еще тише проговорил Шатов, всё больше
и больше наклоняя голову.
— Ах, ты всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься!
Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли, все мы как были, так
и покатились со смеху…
— Постой, ведь
и в самом деле смешала, может,
и ты.
Ну, чего спорить о пустяках; не всё ли ему равно, кто его оттаскает, — засмеялась она.
Ну, да
и черт побери с глупым любопытством! Шатов, понимаешь ли ты, как хорошо жить на свете!
—
Ну, навряд смеешь, — поддразнил Шатов
и кивнул мне головой, чтоб я слушал.
—
Ну, да бог с тобой, не рядясь садил, — махнул рукой ванька
и поглядел на нее, как бы думая: «Да
и грех тебя обижать-то»; затем, сунув за пазуху кожаный кошель, тронул лошадь
и укатил, напутствуемый насмешками близ стоявших извозчиков.
— Знаешь что, друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила себе, с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала
и весь класс уверила, что за тебя гусар Шаблыкин посватался,
и как madame Lefebure тебя тут же изобличила во лжи. А ведь ты
и не лгала, просто навоображала себе для утехи.
Ну, говори: с чем ты теперь? Что еще вообразила, чем недовольна?
Ну вот этот-то молодой человек
и влетел теперь в гостиную,
и, право, мне до сих пор кажется, что он заговорил еще из соседней залы
и так
и вошел говоря. Он мигом очутился пред Варварой Петровной.
—
Ну верю, верю, что любишь, убери свои руки. Ведь ты мешаешь другим… Ах, вот
и Николай Всеволодович, да не шали же, прошу тебя, наконец!
Кириллов, тут бывший (чрезвычайный оригинал, Варвара Петровна,
и чрезвычайно отрывистый человек; вы, может быть, когда-нибудь его увидите, он теперь здесь),
ну так вот, этот Кириллов, который, по обыкновению, всё молчит, а тут вдруг разгорячился, заметил, я помню, Николаю Всеволодовичу, что тот третирует эту госпожу как маркизу
и тем окончательно ее добивает.
—
И заметьте, Варвара Петровна, — встрепенулся Петр Степанович, —
ну мог ли Николай Всеволодович сам объяснить вам это всё давеча, в ответ на ваш вопрос, — может быть, слишком уж категорический?
Ну-с, примите
и от меня, если я угадал,
и заплатите пари: помните, в Швейцарии бились об заклад, что никогда не выйдете замуж…
А ведь настоящее,несомненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным
и стойким,
ну хоть на малое время; мало того, от истинного, настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство такое горя.
Ты, говорит, здесь бонмо отпускаешь, «нежа свои члены (он пакостнее выразился) на бархатном диване…»
И заметьте, эта наша привычка на тыотца с сыном: хорошо, когда оба согласны,
ну, а если ругаются?
— То есть если б
и подслушивала! — мигом подхватил, весело возвышая голос
и усаживаясь в кресло, Петр Степанович. — Я ничего против этого, я только теперь бежал поговорить наедине…
Ну, наконец-то я к вам добился! Прежде всего, как здоровье? Вижу, что прекрасно,
и завтра, может быть, вы явитесь, — а?
—
Ну, я только этого
и боялся. А впрочем, что ж это значит: «очень старались»? Это ведь упрек. Впрочем, вы прямо ставите, я всего больше боялся, идя сюда, что вы не захотите прямо поставить.
—
И вы это знаете сами. Я хитрил много раз… вы улыбнулись, очень рад улыбке, как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбку хвастливым словом «хитрил», для того чтобы вы тотчас же
и рассердились: как это я смел подумать, что могу хитрить, а мне чтобы сейчас же объясниться. Видите, видите, как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать — большой талант,
и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно;
ну, я
и решил окончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать
и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув.
— А? Что? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да
и не предложите, верю, верю,
ну успокойтесь; я
и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать, так ли? Я за вас вперед отвечаю
и — уж конечно, от бездарности; бездарность
и бездарность… Вы смеетесь? А? Что?
— Да я ведь у дела
и есть, я именно по поводу воскресенья! — залепетал Петр Степанович. —
Ну чем, чем я был в воскресенье, как по-вашему? Именно торопливою срединною бездарностию,
и я самым бездарнейшим образом овладел разговором силой. Но мне всё простили, потому что я, во-первых, с луны, это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому, что милую историйку рассказал
и всех вас выручил, так ли, так ли?
Ну, что бы вам еще: интересная фабрика Шпигулиных; тут, как вы знаете, пятьсот рабочих, рассадник холеры, не чистят пятнадцать лет
и фабричных усчитывают; купцы-миллионеры.
—
Ну завтра, завтра? Там ведь с вашими вещами
и мой пиджак, фрак
и трое панталон, от Шармера, по вашей рекомендации, помните?
Ровно восемь часов;
ну, я в путь; я к Варваре Петровне обещал зайти, но спасую, а вы ложитесь
и завтра будете бодрее.
—
Ну? — нахмурился вдруг Шатов с видом человека, которого вдруг перебили на самом важном месте
и который хоть
и глядит на вас, но не успел еще понять вашего вопроса.