Неточные совпадения
Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии,
не только
не в ссылке, как принято
было у нас думать, но даже и под присмотром никогда
не находился.
Она скончалась в Париже,
быв с ним последние три года в разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще
не омраченной любви», как вырвалось раз при мне
у грустившего Степана Трофимовича.
Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может
быть, восторг
был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно
быть,
у него что-нибудь тут
не вышло, так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских сердец ввиду великого события.
Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение
был в высшей степени высокомерный;
у него всё сводилось на то, что он сам забыт и никому
не нужен.
Замечу от себя, что действительно
у многих особ в генеральских чинах
есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…», то
есть точно
у них
не тот же государь, как и
у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
У ней, впрочем, накоплен
был долгою экономией некоторый,
не совсем маленький капитал.
Денег
у матери он
не просил;
у него
было свое именьице — бывшая деревенька генерала Ставрогина, которое хоть что-нибудь да давало же доходу и которое, по слухам, он сдал в аренду одному саксонскому немцу.
Он
был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как
у нас никто.
У Липутина же в доме до сих пор еще
не был, хотя с ним самим и встречался.
Ко всеобщему изумлению, этой даме, поспешно и в раздражении прибывшей к губернатору для немедленных объяснений,
было отказано
у крыльца в приеме; с тем она и отправилась,
не выходя из кареты, обратно домой,
не веря самой себе.
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего
не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что
у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло.
Не знаю причин, но, кажется, придется вам, друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза
была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
Но, однако, должен еще раз засвидетельствовать, что подозрений на Дашу
у ней к утру никаких
не осталось, а по правде, никогда и
не начиналось; слишком она
была в ней уверена.
А тебе, кроме теперешних семи тысяч, которые
у тебя останутся в целости, если
не будешь сама глупа, еще восемь тысяч в завещании оставлю.
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная! Что
у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках
будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это
будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду
не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
У Степана Трофимовича закружилась голова; стены пошли кругом. Тут
была одна страшная идея, с которою он никак
не мог сладить.
Так называемое
у нас имение Степана Трофимовича (душ пятьдесят по старинному счету, и смежное со Скворешниками)
было вовсе
не его, а принадлежало первой его супруге, а стало
быть, теперь их сыну, Петру Степановичу Верховенскому.
Хотя я терпеть его
не мог, но сознаюсь, что
у него
был дар заставить себя слушать, и особенно когда он очень на что-нибудь злился.
— Извозчики? извозчики всего ближе отсюда…
у собора стоят, там всегда стоят, — и вот я чуть
было не повернулся бежать за извозчиком. Я подозреваю, что он именно этого и ждал от меня. Разумеется, я тотчас же опомнился и остановился, но движение мое он заметил очень хорошо и следил за мною всё с тою же скверною улыбкой. Тут случилось то, чего я никогда
не забуду.
— Точно
у нас и
не может
быть негодяя? — осклабился вдруг Липутин, как бы ощупывая своими вороватенькими глазками Степана Трофимовича.
Стало
быть, кричит Лебядкин, девица семьсот рублей
у меня утащила, и вытребовать хочет чуть
не полицейским порядком, по крайней мере угрожает и на весь город стучит…
— Вот вам букет; сейчас ездила к madame Шевалье,
у ней всю зиму для именинниц букеты
будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошу познакомиться. Я хотела
было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет, что это
не в русском духе.
Этот Маврикий Николаевич
был артиллерийский капитан, лет тридцати трех, высокого росту господин, красивой и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть
не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем,
был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу
не напрашивался. Говорили потом
у нас многие, что он недалек; это
было не совсем справедливо.
У нас до сих пор никогда еще
не бывало амазонок; естественно, что появление Лизаветы Николаевны, прогуливавшейся верхом и еще
не сделавшей визитов, должно
было оскорблять общество.
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как
буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто
не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже,
у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
У него действительно висели на стене,
не знаю для чего, два ятагана накрест, а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо на меня посмотрела, что я хотел
было что-то ответить, но осекся. Степан Трофимович догадался наконец и меня представил.
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем
не то слово сказала; вовсе
не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы
у нас
были. Боже, сколько мы
будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon, [простите (фр.).] но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем этом, о мерзостях-то, то
есть я вовсе
не забыл, но я, по глупости моей, всё время, пока
был у Lise, старался
быть счастливым и уверял себя, что я счастлив.
— Это тетя и вчера Степан Трофимович нашли будто бы сходство
у Николая Всеволодовича с принцем Гарри,
у Шекспира в «Генрихе IV», и мама на это говорит, что
не было англичанина, — объяснила нам Лиза.
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне
быть чем-нибудь полезною. Деньги
у меня свои и даром лежат, почему же и мне
не поработать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее
не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама
не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
— Если вы
не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше
у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым… Я уверена, что вы совершенно честный и, может
быть, преданный мне человек, только устройте.
— Скажите ему, что
у меня такое желание и что я больше ждать
не могу, но что я его сейчас
не обманывала. Он, может
быть, ушел потому, что он очень честный и ему
не понравилось, что я как будто обманывала. Я
не обманывала; я в самом деле хочу издавать и основать типографию…
— Я раньше как к трем часам
не могу
у вас завтра
быть, — заметил я, несколько опомнившись.
Этот Шигалев, должно
быть, уже месяца два как гостил
у нас в городе;
не знаю, откуда приехал; я слышал про него только, что он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью.
Он произвел на меня впечатление зловещее: встретив же его
у Шатова теперь, я подивился, тем более что Шатов и вообще
был до гостей
не охотник.
Видно
было, что тут никто ничем
не занимается; печи
не топятся, кушанье
не готовится; самовара даже
у них
не было, как подробнее рассказал Шатов.
У ней какие-то припадки нервные, чуть
не ежедневные, и ей память отбивают, так что она после них всё забывает, что сейчас
было, и всегда время перепутывает.
А Лизавета эта блаженная в ограде
у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе и всё аль соломинкой, али прутиком каким ни на
есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего
не говорит, и
не чешется, и
не моется семнадцать лет.
И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих слезах дурного; и хотя бы и горя
у тебя никакого
не было, всё равно слезы твои от одной радости побегут.
— А что, коли и ребенка
у тебя совсем
не было и всё это один только бред, а?
Утром, как уже известно читателю, я обязан
был сопровождать моего друга к Варваре Петровне, по ее собственному назначению, а в три часа пополудни я уже должен
был быть у Лизаветы Николаевны, чтобы рассказать ей — я сам
не знал о чем, и способствовать ей — сам
не знал в чем.
У капитана
были и перчатки черные, из которых правую, еще
не надеванную, он держал в руке, а левая, туго напяленная и
не застегнувшаяся, до половины прикрывала его мясистую левую лапу, в которой он держал совершенно новую, глянцевитую и, наверно, в первый еще раз служившую круглую шляпу.
Тут
у меня еще
не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо
было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан
не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан
не ропщет!» Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
Я особенно припоминаю ее в то мгновение: сперва она побледнела, но вдруг глаза ее засверкали. Она выпрямилась в креслах с видом необычной решимости. Да и все
были поражены. Совершенно неожиданный приезд Николая Всеволодовича, которого ждали
у нас разве что через месяц,
был странен
не одною своею неожиданностью, а именно роковым каким-то совпадением с настоящею минутой. Даже капитан остановился как столб среди комнаты, разинув рот и с ужасно глупым видом смотря на дверь.
Это
был молодой человек лет двадцати семи или около, немного повыше среднего роста, с жидкими белокурыми, довольно длинными волосами и с клочковатыми, едва обозначавшимися усами и бородкой. Одетый чисто и даже по моде, но
не щегольски; как будто с первого взгляда сутуловатый и мешковатый, но, однако ж, совсем
не сутуловатый и даже развязный. Как будто какой-то чудак, и, однако же, все
у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к делу.
У бедной
была своя забота: она поминутно поворачивала голову к Лизе и смотрела на нее в безотчетном страхе, а встать и уехать и думать уже
не смела, пока
не подымется дочь.
Но
у Nicolas никогда
не было ни Горацио, ни Офелии.
–…И еще недавно, недавно — о, как я виновата пред Nicolas!.. Вы
не поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки, и друзья; друзья, может
быть, больше врагов. Когда мне прислали первое презренное анонимное письмо, Петр Степанович, то, вы
не поверите этому,
у меня недостало, наконец, презрения, в ответ на всю эту злость… Никогда, никогда
не прощу себе моего малодушия!
Таким образом, вы видите ясно, maman, что
не вам
у меня прощения просить и что если
есть тут где-нибудь сумасшествие, то, конечно, прежде всего с моей стороны, и, значит, в конце концов я все-таки помешанный, — надо же поддержать свою здешнюю репутацию…
Шатов и ударил-то по-особенному, вовсе
не так, как обыкновенно принято давать пощечины (если только можно так выразиться),
не ладонью, а всем кулаком, а кулак
у него
был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос. Но пришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас же потекла кровь.
Говорили даже по уголкам, что
у нас, может
быть,
будет убийство, что Ставрогин
не таков, чтобы снести такую обиду, и убьет Шатова, но таинственно, как в корсиканской вендетте.