Неточные совпадения
Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой
человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание,
может быть, и излишнее).
Проектировали даже в честь его по подписке обед, и только по усиленной его же просьбе оставили эту мысль, —
может быть, смекнув наконец, что
человека все-таки протащили за нос и что, стало быть, очень-то уж торжествовать нечего.
— А таким образом, — засмеялся Липутин, — что ведь и я вас за умного
человека почитаю, а потому и ответ ваш заране
мог предузнать.
И это там, где сам же он скопил себе «домишко», где во второй раз женился и взял за женой деньжонки, где,
может быть, на сто верст кругом не было ни одного
человека, начиная с него первого, хоть бы с виду только похожего на будущего члена «всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии».
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не
мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый
человек безвозвратно.
Сделка для молодого
человека была выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при новых порядках не давало и пятисот (а
может быть, и того менее).
Но я
человек серьезный и
могу не захотеть подчиняться праздным фантазиям взбалмошной женщины!
— О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова ли она была прежде, когда мы с нею говорили… Знаете ли вы, что тогда она умела еще говорить?
Можете ли вы поверить, что у нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный
человек, и всё сердится…
Человек этот слишком круто изменил, на мой взгляд, свои прежние,
может быть слишком молодые, но все-таки правильные мысли.
— Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым… Я уверена, что вы совершенно честный и,
может быть, преданный мне
человек, только устройте.
Прибавлю, наконец, что все мы, находившиеся в гостиной, не
могли особенно стеснить нашим присутствием обеих подруг детства, если бы между ними возгорелась ссора; мы считались
людьми своими и чуть не подчиненными.
— Это невозможно, Варвара Петровна, — с беспокойством выступил вдруг всё время невозмутимо молчавший Маврикий Николаевич, — если позволите, это не такой
человек, который
может войти в общество, это… это… это невозможный
человек, Варвара Петровна.
Николай Всеволодович вел тогда в Петербурге жизнь, так сказать, насмешливую, — другим словом не
могу определить ее, потому что в разочарование этот
человек не впадет, а делом он и сам тогда пренебрегал заниматься.
Кириллов, тут бывший (чрезвычайный оригинал, Варвара Петровна, и чрезвычайно отрывистый
человек; вы,
может быть, когда-нибудь его увидите, он теперь здесь), ну так вот, этот Кириллов, который, по обыкновению, всё молчит, а тут вдруг разгорячился, заметил, я помню, Николаю Всеволодовичу, что тот третирует эту госпожу как маркизу и тем окончательно ее добивает.
— Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут
человека даже недостойного себя во всех отношениях,
человека, глубоко не понимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то
человека, наперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в свою мечту, совокупляют на нем все надежды свои, преклоняются пред ним, любят его всю жизнь, совершенно не зная за что, —
может быть, именно за то, что он недостоин того…
А если так, то что же
могло произойти с таким
человеком, как Степан Трофимович?
— Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи.
Люди всегда так и поступали.
Может быть, тут есть, чего мы не понимаем. Как вы думаете, есть тут, чего мы не понимаем, в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы было. Я бы желал.
— О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «Знаете ли, как
может быть силен один
человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
— Я вас слишком давно ждал, я беспрерывно думал о вас. Вы единый
человек, который бы
мог… Я еще из Америки вам писал об этом.
— Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя! Дело в вас, а не во мне… Я
человек без таланта и
могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий
человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни
могли бы поднять это знамя!..
Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный. Этот с неба упавший
человек совершенно был убежден в своей для него необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились. Но
могло быть и то, что бродяга не всё лгал и напрашивался на службу в самом деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это было всего любопытнее.
— А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с ним на горе сиди — ишь подъехал. И какие, право,
люди нынче терпеливые начались! Нет, не
может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! — гордо и торжественно подняла она голову.
Нам не случилось до сих пор упомянуть о его наружности. Это был
человек большого роста, белый, сытый, как говорит простонародье, почти жирный, с белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трех и, пожалуй, даже с красивыми чертами лица. Он вышел в отставку полковником, и если бы дослужился до генерала, то в генеральском чине был бы еще внушительнее и очень
может быть, что вышел бы хорошим боевым генералом.
— Чего же проще? — возвысила вдруг голос Юлия Михайловна, раздраженная тем, что все вдруг точно по команде обратили на нее свои взгляды. — Разве возможно удивление, что Ставрогин дрался с Гагановым и не отвечал студенту? Не
мог же он вызвать на поединок бывшего крепостного своего
человека!
Тут главное состояло в том, что «новый
человек», кроме того что оказался «несомненным дворянином», был вдобавок и богатейшим землевладельцем губернии, а стало быть, не
мог не явиться подмогой и деятелем. Я, впрочем, упоминал и прежде вскользь о настроении наших землевладельцев.
— Эк ведь в какую глупость
человек въедет! — даже удивился Петр Степанович. — Ну прощай, старина, никогда не приду к тебе больше. Статью доставь раньше, не забудь, и постарайся, если
можешь, без вздоров: факты, факты и факты, а главное, короче. Прощай.
— Но он черт знает что говорит, — возражал фон Лембке. — Я не
могу относиться толерантно, когда он при
людях и в моем присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания. Представь мою роль, когда я принужден при всех это слушать.
Одним словом, было видно
человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней,
может быть, щекотливости, главное,
человека недалекого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю, один в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.
— Ну да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только,
может, в белой горячке, ну, а этот уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович, если бы знало правительство, какие это сплошь
люди, так на них бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я еще в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
— Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный
человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне,
может, ваш характер надо было распознать.
Я хоть и дал, где следует, объяснения, возвратясь из-за границы, и, право, не знаю, почему бы
человек известных убеждений не
мог действовать в пользу искренних своих убеждений… но мне никто еще тамне заказывал вашего характера, и никаких подобных заказов оттудая еще не брал на себя.
— Разумеется, я вам рук не связываю, да и не смею. Не
можете же вы не следить; только не пугайте гнезда раньше времени, вот в чем я надеюсь на ваш ум и на опытность. А довольно у вас, должно быть, своих-то гончих припасено и всяких там ищеек, хе-хе! — весело и легкомысленно (как молодой
человек) брякнул Петр Степанович.
— Неужели! и
может ли быть? — с недоверчивостию произнес Лембке. — Мне Юлия Михайловна сообщила, что, по ее сведениям из Петербурга, он
человек с некоторыми, так сказать, наставлениями…
Петр Степанович был
человек,
может быть, и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нем, что он «
человека сам сочинит да с ним и живет». Ушел он от фон Лембке вполне уверенный, что по крайней мере на шесть дней того успокоил, а срок этот был ему до крайности нужен. Но идея была ложная, и всё основано было только на том, что он сочинил себе Андрея Антоновича, с самого начала и раз навсегда, совершеннейшим простачком.
«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и выпивая последний глоточек, — этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но
может быть и то, что не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального
человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом деле, черт его, впрочем, дери».
Эти пятеро избранных сидели теперь за общим столом и весьма искусно умели придать себе вид самых обыкновенных
людей, так что никто их не
мог узнать.
— И,
может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! — горячо оборотился Шигалев к Лямшину. — Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый
человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
—
Может, и брежу,
может, и брежу! — подхватил тот скороговоркой, — но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только
человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот
человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.
— Vous me mettez avec ces gens-là! [Вы меня ставите на одну доску с этими
людьми! (фр.)] Неужто вы полагаете, что я
могу быть с этими подлецами, с подметчиками, с моим сынком Петром Степановичем, avec ces esprits-forts de la lâcheté! [с этими вольнодумцами от подлости! (фр.)] О боже!
Часом раньше того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли на улицу, по городу проходила и была многими с любопытством замечена толпа
людей, рабочих с Шпигулинской фабрики,
человек в семьдесят,
может и более.
«Господи!» — послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три, четыре
человека действительно хотели было стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не
моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
Страшный вызов послышался в этих словах, все это поняли. Обвинение было явное, хотя,
может быть, и для нее самой внезапное. Похоже было на то, когда
человек, зажмуря глаза, бросается с крыши.
И на что
мог надеяться этот
человек, если уж с Кармазиновым так поступили?
Я видел, как
человек пятнадцать,
может быть, ринулись его освобождать за кулисы, но не через эстраду, а сбоку, разбивая легкую загородку, так что та наконец и упала…
[да простит вас бог, мой друг, и да хранит он вас (фр.).] Ho я всегда замечал в вас зачатки порядочности, и вы,
может быть, еще одумаетесь, — après le temps [со временем (фр.).] разумеется, как и все мы, русские
люди.
— Правда, что самый серьезный
человек может задавать самые удивительные вопросы. И чего вы так беспокоитесь? Неужто из самолюбия, что вас женщина первая бросила, а не вы ее? Знаете, Николай Всеволодович, я, пока у вас, убедилась, между прочим, что вы ужасно ко мне великодушны, а я вот этого-то и не
могу у вас выносить.
— Чудесно, а у самой слезы текут. Тут нужно мужество. Надо ни в чем не уступать мужчине. В наш век, когда женщина… фу, черт (едва не отплевался Петр Степанович)! А главное, и жалеть не о чем:
может, оно и отлично обернется. Маврикий Николаевич
человек… одним словом,
человек чувствительный, хотя и неразговорчивый, что, впрочем, тоже хорошо, конечно при условии, если он без предрассудков…
Мещанин, хоть и явно уличенный, но, как
человек без толку, до сих пор еще не
может разъяснить обстоятельно происшедшего.
Я тоже, как очевидец, хотя и отдаленный, должен был дать на следствии мое показание: я заявил, что всё произошло в высшей степени случайно, через
людей, хотя,
может быть, и настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку.
— Ох, устала! — присела она с бессильным видом на жесткую постель. — Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как хотите, вы торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому что ничего здесь не знаю и денег не имею. Но если вас стесняю, сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный
человек. Я все-таки
могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а уж в гостиницу извольте меня проводить сами… Ох, только я устала!