Неточные совпадения
Теперь, когда Лизавете Николаевне
было уже около двадцати двух лет, за нею смело можно
было считать до двухсот
тысяч рублей одних ее собственных денег, не говоря уже о состоянии, которое должно
было ей достаться со временем после матери, не имевшей детей во втором супружестве.
Из них восемь
тысяч ты ему отдашь, то
есть не ему, а мне.
У него
есть долг в восемь
тысяч; я и уплачу, но надо, чтоб он знал, что твоими деньгами.
Вы
будете получать от меня ежегодно по
тысяче двести рублей содержания, а с экстренными
тысячу пятьсот, кроме квартиры и стола, которые тоже от меня
будут, точно так, как и теперь он пользуется.
А тебе, кроме теперешних семи
тысяч, которые у тебя останутся в целости, если не
будешь сама глупа, еще восемь
тысяч в завещании оставлю.
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках
будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это
будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь
тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми
тысячах, которые
были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и
будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
Сделка для молодого человека
была выгодная: он получал с отца в год до
тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при новых порядках не давало и пятисот (а может
быть, и того менее).
В голове его мелькнула одна удивительно красивая мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить на стол самый высший maximum цены, то
есть даже пятнадцать
тысяч, без малейшего намека на высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами, прижать к груди се cher fils, [этого дорогого сына (фр.).] чем и покончить все счеты.
Всё это
было прекрасно, но, однако, где же взять остальные семь-восемь
тысяч, чтобы составить приличный maximum цены за имение?
А Лебядкин немного спустя получил точнейшее известие, от кого не скажу, но тоже от наиблагороднейшего лица, а стало
быть достовернейшего, что не триста рублей, а
тысяча была выслана!..
— Да ведь вы сами же и
есть это наиблагороднейшее лицо, которое подтвердило Лебядкину от имени Николая Всеволодовича, что не триста, а
тысяча рублей
были высланы. Ведь мне сам капитан сообщил в пьяном виде.
— Сударыня, — не слушал капитан, — я, может
быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать
тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия
есть игра природы, не более!
— То
есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше, я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это вроде как в религии: чем хуже человеку жить или чем забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет еще сто
тысяч священников, разжигая мечту и на ней спекулируя, то… я понимаю вас, Варвара Петровна,
будьте покойны.
— Положим, вы жили на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, — вы там, положим, сделали все эти смешные пакости… Вы знаете наверно отсюда, что там
будут смеяться и плевать на ваше имя
тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние
будут плевать на вас
тысячу лет, не правда ли?
— Слушайте, Даша, я теперь всё вижу привидения. Один бесенок предлагал мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых, но дал ясно знать, что вся операция стоить
будет не меньше как полторы
тысячи. Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
— Все. То
есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух
тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас
было одно мгновение, когда она готова
была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
—
Тысячу двести рублей вашего пенсиона я считаю моею священною обязанностью до конца вашей жизни; то
есть зачем священною обязанностью, просто договором, это
будет гораздо реальнее, не так ли?
— В богадельне? В богадельню нейдут с тремя
тысячами дохода. Ах, припоминаю, — усмехнулась она, — в самом деле, Петр Степанович как-то расшутился раз о богадельне. Ба, это действительно особенная богадельня, о которой стоит подумать. Это для самых почтенных особ, там
есть полковники, туда даже теперь хочет один генерал. Если вы поступите со всеми вашими деньгами, то найдете покой, довольство, служителей. Вы там
будете заниматься науками и всегда можете составить партию в преферанс…
Если б у него
было пятьдесят
тысяч франков, то он уплыл бы, может
быть, на Маркизские острова, как тот «кадет», о котором упоминает с таким веселым юмором господин Герцен в одном из своих сочинений.
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на
тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем
будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?
Я как
есть ни одной каплей не участвовал, не то что полторы
тысячи, а господин Ставрогин тебя давеча по щекам отхлестали, что уже и нам известно.
— Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно застрелить себя? Ты не понимаешь, что может
быть такой человек, один человек из
тысячи ваших миллионов, один, который не захочет и не перенесет.
Неточные совпадения
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать
тысяч, тогда как его и на сто рублей не
было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Глеб — он жаден
был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь
тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
Пришла старуха старая, // Рябая, одноглазая, // И объявила, кланяясь, // Что счастлива она: // Что у нее по осени // Родилось реп до
тысячи // На небольшой гряде. // — Такая репа крупная, // Такая репа вкусная, // А вся гряда — сажени три, // А впоперечь — аршин! — // Над бабой посмеялися, // А водки капли не дали: // «Ты дома
выпей, старая, // Той репой закуси!»
Скотинин. Суженого конем не объедешь, душенька! Тебе на свое счастье грех пенять. Ты
будешь жить со мною припеваючи. Десять
тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я на них всех свиней со бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил
пить чай в городской роще и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти
тысяч рублей в год.