Неточные совпадения
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до
того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их
не раздавил, воображая, что он всё еще великан,
а они маленькие.
А между
тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал
не так много и, кажется, совсем ничего.
Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами,
а вместе с
тем и о
тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе
не состоялось.
А если говорить всю правду,
то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и друга,
не говоря уже о блистательном вознаграждении.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут,
а между
тем расстаться
не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Он
не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что
не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он
не ушел от нее и
тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью,
а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
Но она ничего
не забывала,
а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в
тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели.
С каким, должно быть, ядом она смотрела на него в
те минуты,
а он ничего-то
не примечал!
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он
не верил, что оно так и кончилось!
А если так,
то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Но любопытны в этом
не свойства девочки,
а то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так что и Степану Трофимовичу, может быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…»,
то есть точно у них
не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных,
а особенный, ихний.
Всего трогательнее было
то, что из этих пяти человек наверное четверо
не имели при этом никакой стяжательной цели,
а хлопотали только во имя «общего дела».
Супруга его трепетала при одной мысли
не угодить Варваре Петровне,
а поклонение губернского общества дошло до
того, что напоминало даже нечто греховное.
К
тому же он был явный и
не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером,
а в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком.
Липутин очень укорял его потом за
то, что он
не отвергнул тогда с презрением эти сто рублей, как от бывшей его деспотки помещицы, и
не только принял,
а еще благодарить потащился.
Если уж очень подпивали, —
а это случалось, хотя и
не часто, —
то приходили в восторг, и даже раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели «Марсельезу», только
не знаю, хорошо ли вышло.
За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего
не случилось и ничего такого
не зародилось,
а идет всё как прежде шло,
то есть под покровительством божиим.
А так как мы никогда
не будем трудиться,
то и мнение иметь за нас будут
те, кто вместо нас до сих пор работал,
то есть всё
та же Европа, все
те же немцы — двухсотлетние учителя наши.
— Нельзя любить
то, чего
не знаешь,
а они ничего в русском народе
не смыслили!
Не то чтоб он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи,
а потом оскорбил ее публично.
До последнего случая он ни разу ни с кем
не поссорился и никого
не оскорбил,
а уж вежлив был так, как кавалер с модной картинки, если бы только
тот мог заговорить.
А в
тот же день, вечером, как нарочно, подоспел и другой скандал, хотя и гораздо послабее и пообыкновеннее первого, но
тем не менее, благодаря всеобщему настроению, весьма усиливший городские вопли.
— Уж
не знаю, каким это манером узнали-с,
а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на
то не забудь: “Сами оченно хорошо про
то знаем-с и вам
того же самого желаем-с…”»
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник,
а вместе с
тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты;
а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется
не обращая никакого внимания на
то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
Алеша и полковник еще
не успели ничего понять, да им и
не видно было и до конца казалось, что
те шепчутся;
а между
тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга,
не зная, броситься ли им на помощь, как было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил, может быть, это и притиснул ухо побольнее.
— За умнейшего и за рассудительнейшего,
а только вид такой подал, будто верю про
то, что вы
не в рассудке… Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете
не по шести,
а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы
не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Имею же я право
не быть ханжой и изувером, если
того хочу,
а за это, естественно, буду разными господами ненавидим до скончания века.
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам
не поедет!
А тут и без
того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!
Если же долго никто
не приходил,
то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в задумчивости жевал губами, вздыхал глубоко,
а под конец чуть
не хныкал.
Из них восемь тысяч ты ему отдашь,
то есть
не ему,
а мне.
А она будет вам хорошею нянькой; это девушка скромная, твердая, рассудительная; к
тому же я сама буду тут,
не сейчас же умру.
Сделка для молодого человека была выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при новых порядках
не давало и пятисот (
а может быть, и
того менее).
Неужели тоже от сентиментальности?» Я
не знаю, есть ли правда в этом замечании Степана Трофимовича; я знаю только, что Петруша имел некоторые сведения о продаже рощи и о прочем,
а Степан Трофимович знал, что
тот имеет эти сведения.
Накануне вы с нею переговорите, если надо будет;
а на вашем вечере мы
не то что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем,
а только так намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и о чем никак
не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик;
а между
тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть
не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
— Вот верьте или нет, — заключил он под конец неожиданно, —
а я убежден, что ему
не только уже известно всё со всеми подробностями о нашемположении, но что он и еще что-нибудь сверх
того знает, что-нибудь такое, чего ни вы, ни я еще
не знаем,
а может быть, никогда и
не узнаем, или узнаем, когда уже будет поздно, когда уже нет возврата!..
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал вам несколько пунктов,
а вы подхватили,
то как хотите. Но вы
не имеете права, потому что я никогда никому
не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если есть убеждения,
то для меня ясно…
а это вы глупо сделали. Я
не рассуждаю об
тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть
не могу рассуждать. Я никогда
не хочу рассуждать…
А если я с вами
не излагаю мыслей, — заключил он неожиданно и обводя всех нас твердым взглядом, —
то вовсе
не с
тем, что боюсь от вас доноса правительству; это нет; пожалуйста,
не подумайте пустяков в этом смысле…
— Да всё это такие пустяки-с…
то есть этот капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда
не для фальшивых бумажек,
а единственно затем только, чтоб эту сестрицу свою разыскать,
а та будто бы от него пряталась в неизвестном месте; ну
а теперь привез, вот и вся история.
Тут уж совершенно замялись, так что даже переждали полную минутку, и вдруг покраснели. Я перепугался. Начинают опять
не то чтобы трогательным, к ним это нейдет,
а таким внушительным очень тоном...
А вы вот
не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как…
то есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень;
а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Я еще его
не поил-с, да и денег таких он
не стоит, со всеми его тайнами, вот что они для меня значат,
не знаю, как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским поит,
а не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо будет,
то и я его напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
А что вы спрашиваете про капитана Лебядкина,
то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге, лет пять или шесть
тому, в
ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и
не думал нас здесь приездом своим осчастливить.
—
То есть это капитан Лебядкин кричит в пьяном виде на весь город, ну,
а ведь это
не всё ли равно, что вся площадь кричит?
Она казалась гордою,
а иногда даже дерзкою;
не знаю, удавалось ли ей быть доброю; но я знаю, что она ужасно хотела и мучилась
тем, чтобы заставить себя быть несколько доброю.
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем
не то слово сказала; вовсе
не смешное,
а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться
того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
—
А конфидента под рукой
не случилось,
а Настасья подвернулась, — ну и довольно!
А у
той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте, что такое Шатов?
— Это глупость; это большие пустяки. Тут всё пустяки, потому что Лебядкин пьян. Я Липутину
не говорил,
а только объяснил пустяки; потому что
тот переврал. У Липутина много фантазии, вместо пустяков горы выстроил. Я вчера Липутину верил.
— Это подло, и тут весь обман! — глаза его засверкали. — Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще
не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно, жить или
не жить,
тот будет новый человек. Кто победит боль и страх,
тот сам бог будет.
А тот бог
не будет.