Неточные совпадения
Вскоре потом сочувственная похвала Островскому вошла уже в те пределы, в которых она является в виде увесистого булыжника, бросаемого человеку в лоб услужливым другом: в первом томе «Русской беседы» напечатана
была статья г. Тертия Филиппова о комедии «Не
так живи,
как хочется».
Здесь не
будет требований вроде того, зачем Островский не изображает характеров
так,
как Шекспир, зачем не развивает комического действия
так,
как Гоголь, и т. п.
Конечно, мы не отвергаем того, что лучше
было бы, если бы Островский соединил в себе Аристофана, Мольера и Шекспира; но мы знаем, что этого нет, что это невозможно, и все-таки признаем Островского замечательным писателем в нашей литературе, находя, что он и сам по себе,
как есть, очень недурен и заслуживает нашего внимания и изучения…
Говорили, — зачем Островский вывел представителем честных стремлений
такого плохого господина,
как Жадов; сердились даже на то, что взяточники у Островского
так пошлы и наивны, и выражали мнение, что «гораздо лучше
было бы выставить на суд публичный тех людей, которые обдуманно и ловко созидают, развивают, поддерживают взяточничество, холопское начало и со всей энергией противятся всем, чем могут, проведению в государственный и общественный организм свежих элементов».
Поверьте, что если б Островский принялся выдумывать
таких людей и
такие действия, то
как бы ни драматична
была завязка,
как бы ни рельефно
были выставлены все характеры пьесы, произведение все-таки в целом осталось бы мертвым и фальшивым.
По нашему же мнению, для художественного произведения годятся всякие сюжеты,
как бы они ни
были случайны, и в
таких сюжетах нужно для естественности жертвовать даже отвлеченною логичностью, в полной уверенности, что жизнь,
как и природа, имеет свою логику и что эта логика, может
быть, окажется гораздо лучше той,
какую мы ей часто навязываем…
Нет этих следов, да и не с тем писана комедия, чтобы указать их; последний акт ее мы считаем только последним мастерским штрихом, окончательно рисующим для нас натуру Большова, которая
была остановлена в своем естественном росте враждебными подавляющими обстоятельствами и осталась равно бессильною и ничтожною
как при обстоятельствах, благоприятствовавших широкой и самобытной деятельности,
так и в напасти, опять ее скрутившей.
Неужели смысл его ограничивается тем, что «вот, дескать, посмотрите,
какие бывают плохие люди?» Нет, это
было бы слишком мало для главного лица серьезной комедии, слишком мало для таланта
такого писателя,
как Островский.
Подхалюзин боится хозяина, но уж покрикивает на Фоминишну и бьет Тишку; Аграфена Кондратьевна, простодушная и даже глуповатая женщина,
как огня боится мужа, но с Тишкой тоже расправляется довольно энергически, да и на дочь прикрикивает, и если бы сила
была,
так непременно бы сжала ее в ежовых рукавицах.
Есть вещи, о которых он вовсе и не думал, —
как, например, обмеривание и надувание покупателей в лавке, —
так там он и действует совершенно равнодушно, без зазрения совести.
Ловкий мошенник большой руки, пустившись на
такое дело,
как злостное банкротство, не пропустил бы случая отделаться 25 копейками за рубль; он тотчас покончил бы всю аферу этой выгодной вделкой и
был бы очень доволен.
Между тем нравственное развитие идет своим путем, логически неизбежным при
таком положении: Подхалюзин, находя, что личные стремления его принимаются всеми враждебно, мало-помалу приходит к убеждению, что действительно личность его,
как и личность всякого другого, должна
быть в антагонизме со всем окружающим и что, следовательно, чем более он отнимет от других, тем полнее удовлетворит себя.
Городничий мечтает о том,
как он, сделавшись генералом,
будет заставлять городничих ждать себя по пяти часов;
так точно Подхалюзин предполагает: «Тятенька подурили на своем веку, —
будет: теперь нам пора».
За этот контраст и ухватились критики и наделали в своих разборах
таких предположений,
каких у автора, может
быть, и на уме никогда не
было.
Какая же необходимость
была воспитывать ее в
таком блаженном неведении, что всякий ее может обмануть?..» Если б они задали себе этот вопрос, то из ответа и оказалось бы, что всему злу корень опять-так не что иное,
как их собственное самодурство.
У вас
есть родные, знакомые, все
будут смеяться над ней,
как над дурой, да и вам-то она опротивеет хуже горькой полыни….
так отдам ли я дочь на
такую каторгу!»
В самом деле — не очень-то веселая жизнь ожидала бы Авдотью Максимовну, если бы она вышла за благородного, хотя бы он и не
был таким шалыганом,
как Вихорев.
Самая лучшая похвала ей из уст самого отца —
какая же? — та, что «в глазах у нее только любовь да кротость: она
будет любить всякого мужа, надо найти ей
такого, чтобы ее-то любил».
Главное дело в том, чтоб он
был добросовестен и не искажал фактов жизни в пользу своих воззрений: тогда истинный смысл фактов сам собою выкажется в произведении, хотя, разумеется, и не с
такою яркостью,
как в том случае, когда художнической работе помогает и сила отвлеченной мысли…
Иначе и не может он поступать, не переставая
быть самодуром,
так как первое требование образованности в том именно и состоит, чтобы отказаться от самодурства.
Этими словами Коршунов совершенно портит свое дело: он употребил именно ту форму, которой самодурство никак не может переносить и которая сама опять-таки
есть не что иное,
как нелепое порождение самодурства.
Коли
есть ваша
такая милость,
так уж вы благословите нас
как следует, по-родительски, с любовию»…
С певчими
поет басом, — голос
такой громкий,
так как словно из ружья выпалит».
Охотников, правда, бесчисленное множество, да не у всякого
есть такая выдержка,
какая; напр.,
была у Павла Ивановича Чичикова — а без выдержки тут ничего не добьешься…
Эти бесчеловечные слова внушены просто тем, что старик совершенно не в состоянии понять:
как же это
так — от мужа уйти! В его голове никак не помещается
такая мысль. Это для него
такая нелепость, против которой он даже не знает,
как и возражать, — все равно,
как бы нам сказали, что человек должен ходить на руках, а
есть ногами: что бы мы стали возражать?.. Он только и может, что повторять беспрестанно: «Да
как же это
так?.. Да ты пойми, что это
такое…
Как же от мужа идти!
Как же это!..»
Она мечтает о семейном счастии с любимым человеком, заботится о том, чтоб себя «облагородить»,
так, чтобы никому не стыдно
было взять ее замуж; думает о том,
какой она хороший порядок
будет вести в доме, вышедши замуж; старается вести себя скромно, удаляется от молодого барина, сына Уланбековой, и даже удивляется на московских барышень, что они очень бойки в своих разговорах про кавалеров да про гвардейцев.
Таким образом, вопрос о законности ставится здесь с бесстыдною прямотою: закон
есть не что иное,
как воля самодура, и все должны ей подчиняться, а он не должен стесняться ничем…
«Пока я думала, что я человек,
как и все люди, — говорит Надя, —
так у меня и мысли
были другие.
От него ведь дается право и способы к деятельности; без него остальные люди ничтожны,
как говорит Юсов в «Доходном месте»: «Обратили на тебя внимание, ну, ты и человек, дышишь; а не обратили, — что ты?»
Так, стало
быть, о бездеятельности самих самодуров и говорить нечего.
Притом же и самые занятия мужчины,
как бы они ни
были второстепенны и зависимы, все-таки требуют известной степени развития, и потому круг знаний мальчика с самого детства, даже в понятиях самих Брусковых, предполагается гораздо обширнее, чем для девочки.
Как видите, это уж
такое ничтожество, что перед мужем или кем бы то ни
было посильнее она, вероятно, и пикнуть не смела.
Да и отчего бы не
быть им спокойным, когда их деятельность, равно
как и все их понятия и стремления
так гармонируют с общим ходом дел и устройством «темного царства»?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у меня в комнате
такое было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах,
как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это
такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Поросенок ты скверный…
Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт возьми, не могу
так же? Разве они не
такие же проезжающие,
как и я?
Купцы.
Так уж сделайте
такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы, то
есть, не поможете в нашей просьбе, то уж не знаем,
как и
быть: просто хоть в петлю полезай.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не
такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой,
какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал
такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай,
какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.