Неточные совпадения
— Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает
так же,
как и барин, значение этого приезда, то
есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
Степан Аркадьич не мог говорить,
так как цирюльник занят
был верхнею губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.
А иметь взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости,
было так же необходимо,
как иметь шляпу.
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему
были нужны,
так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены,
были расстроены.
—
Так и
есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. —
Как это ты не побрезгал найти меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
Прежде
были опеки, суды, а теперь земство, не в виде взяток, а в виде незаслуженного жалованья, — говорил он
так горячо,
как будто кто-нибудь из присутствовавших оспаривал его мнение.
Левин вдруг покраснел, но не
так,
как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не замечая, но
так,
как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И
так странно
было видеть это умное, мужественное лицо в
таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо,
как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да
такие мускулы, да свежесть,
как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да,
так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты
так давно не
был.
— Вот это всегда
так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда
так. Может
быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Ничего, казалось, не
было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для Левина
так же легко
было узнать ее в этой толпе,
как розан в крапиве.
— Нет, не скучно, я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в силах
будет выйти,
так же,
как это
было в начале зимы.
— Может
быть. Но всё-таки мне дико,
так же,
как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы
быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся
как можно дольше не наесться и для этого
едим устрицы….
— Я? — сказал Степан Аркадьич, — я ничего
так не желал бы,
как этого, ничего. Это лучшее, что могло бы
быть.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то
есть нет… вернее:
есть женщины, и
есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а
такие,
как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие —
такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов:
так и я.
И она стала говорить с Кити.
Как ни неловко
было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче
было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
«Это должен
быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял
так же верно,
как если б она сказала ему это словами. Но что же это за человек?
Княгиня
была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что не может
быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно
так же
как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Как ни казенна
была эта фраза, Каренина, видимо, от души поверила и порадовалась этому. Она покраснела, слегка нагнулась, подставила свое лицо губам графини, опять выпрямилась и с тою же улыбкой, волновавшеюся между губами и глазами, подала руку Вронскому. Он пожал маленькую ему поданную руку и,
как чему-то особенному, обрадовался тому энергическому пожатию, с которым она крепко и смело тряхнула его руку. Она вышла быстрою походкой,
так странно легко носившею ее довольно полное тело.
Все эти дни Долли
была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что,
так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том,
как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей,
как Стива,
как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не
было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это
так.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не
была бы тою же, да, но простила бы, и
так простила бы,
как будто этого не
было, совсем не
было.
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и не принимала никого,
так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
И странно то, что хотя они действительно говорили о том,
как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно
было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это
так же,
как и Кити.
Всё это
было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсем не
так гадко,
как это должно
было представляться тем, которые не знали Николая Левина, не знали всей его истории, не знали его сердца.
— Кто я? — еще сердитее повторил голос Николая. Слышно
было,
как он быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собой в дверях столь знакомую и всё-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутоловатую фигуру брата, с его большими испуганными глазами.
Он
был совсем не
такой,
каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним,
было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё это.
— А затем, что мужики теперь
такие же рабы,
какими были прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их хотят вывести из этого рабства, — сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
— Ну,
будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а всё не чужие. Ну,
выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
Во-первых, с этого дня он решил, что не
будет больше надеяться на необыкновенное счастье,
какое ему должна
была дать женитьба, и вследствие этого не
будет так пренебрегать настоящим.
Все эти следы его жизни
как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не
будешь другим, а
будешь такой же, каков
был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
— Ах, Боже мой, это
было бы
так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. —
Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я
так полюбила. Ах,
какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
Она знала это
так же верно,
как если б он сказал ей, что он тут для того, чтобы
быть там, где она.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он
был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не
так,
как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар
будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Да, всё это кончилось, но всё это и
было не
так важно,
как мы думали, — отвечала Анна. — Вообще моя belle soeur слишком решительна.
Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против дела соединения церквей и уехала торопясь,
так как ей в этот день приходилось
быть еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.
Вронский сказал глупость, которой легко положить конец, и я ответила
так,
как нужно
было.
Ровно в пять часов, бронзовые часы Петр I не успели добить пятого удара,
как вышел Алексей Александрович в белом галстуке и во фраке с двумя звездами,
так как сейчас после обеда ему надо
было ехать.
Оказалось, что два платья
были совсем не готовы, а одно переделано не
так,
как того хотела Анна.
Домашний доктор давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но
так как ни то, ни другое, ни третье не помогало и
так как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен
был знаменитый доктор.
Надо
было покориться,
так как, несмотря на то, что все доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор
был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу
было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
— Определить,
как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание
есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос стоит
так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и
как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы
есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против
таких молодчиков всегда
были и
есть! Да-с, если бы не
было того, чего не должно
было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку,
такую же молоденькую, розовенькую и веселую,
какою была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила,
как убирали они вместе прошлого года эту комнатку, с
каким весельем и любовью.
Этот разговор поддержался,
так как говорилось намеками именно о том, чего нельзя
было говорить в этой гостиной, то
есть об отношениях Тушкевича к хозяйке.
— Ах, можно ли
так подкрадываться?
Как вы меня испугали, — отвечала она. — Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы ничего не понимаете в музыке. Лучше я спущусь до вас и
буду говорить с вами про ваши майолики и гравюры. Ну,
какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда
был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати,
как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила,
такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это
так действовало, но знала, что это
так действовало, и пользовалась этим.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что
есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли,
как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а
как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё
так ясно стало, не правда ли?
— И все бы поехали туда, еслиб это
было так же принято,
как опера, — подхватила княгиня Мягкая.
И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но,
как только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не
так и что если другие заметили это, то значит, что
есть что-нибудь.