Неточные совпадения
Сыновья его только что слезли с коней. Это
были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья,
как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их
были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они
были очень смущены
таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, —
какие же длинные на вас свитки! [Верхняя одежда у южных россиян. (Прим. Н.В. Гоголя.)] Экие свитки!
Таких свиток еще и на свете не
было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
— Да
так, хоть ты мне и батько, а
как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, —
так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый
будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот
так колоти всякого,
как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
— Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни
есть у козака? А может,
так как вы сделались уже слишком разумные,
так, может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
Это не
было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, — и в две недели набиралось
такое войско,
какого бы не в силах
были набрать никакие рекрутские наборы.
Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело,
так что видно
было,
как тень перебегала по нем, и она становилась темно-зеленою; испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием.
Если козак проворовался, украл какую-нибудь безделицу, это считалось уже поношением всему козачеству: его,
как бесчестного, привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину, которою всякий проходящий обязан
был нанести ему удар, пока
таким образом не забивали его насмерть.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по душе
была такая праздная жизнь — настоящего дела хотел он. Он все придумывал,
как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно
было разгуляться
как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему прямо...
—
Так, стало
быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул,
как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не
было от него никакой пользы?
Так на что же мы живем, на
какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?
Таким образом кончилось шумное избрание, которому, неизвестно,
были ли
так рады другие,
как рад
был Бульба: этим он отомстил прежнему кошевому; к тому же и Кирдяга
был старый его товарищ и бывал с ним в одних и тех же сухопутных и морских походах, деля суровости и труды боевой жизни.
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может
быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что
есть много
таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что
такое война, тогда
как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть.
Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю,
как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово. А что ж вы —
так бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не
было, что ли?
Как же вы попустили
такому беззаконию?
— Э,
как попустили
такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч
было одних ляхов! да и — нечего греха таить —
были тоже собаки и между нашими, уж приняли их веру.
—
Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан!
Как! чтобы попустить
такие мучения на Русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот
так поступали с полковниками и гетьманом! Да не
будет же сего, не
будет!
— Ясные паны! — произнес жид. —
Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда.
Таких добрых, хороших и храбрых не
было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. —
Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То
такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Я знаю,
есть между вас
такие, что чуть Бог пошлет
какую корысть, — пошли тот же час драть китайку и дорогие оксамиты [Оксамит — бархат.] себе на онучи.
— Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами
есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге
буду доставлять всякий провиант по
такой дешевой цене, по
какой еще ни один жид не продавал. Ей-богу,
так; ей-богу,
так.
Так же
как и в пещерах киевских, тут видны
были углубления в стенах и стояли кое-где гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку.
Она
была наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен солдатами, слугами, псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана польского вельможи
как военного,
так и владельца собственных поместьев.
Он хотел бы выговорить все, что ни
есть на душе, — выговорить его
так же горячо,
как оно
было на душе, — и не мог.
Но знаю, что, может
быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить
так,
как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все что ни
есть лучшего в вельможном рыцарстве.
И мало того, что осуждена я на
такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть,
как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы
была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь,
какой не видала я.
— Не слыхано на свете, не можно, не
быть тому, — говорил Андрий, — чтобы красивейшая и лучшая из жен понесла
такую горькую часть, когда она рождена на то, чтобы пред ней,
как пред святыней, преклонилось все, что ни
есть лучшего на свете.
— Хоть оно и не в законе, чтобы сказать
какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да дело не
так было,
так нужно сказать.
Хоть у него
есть и хутора, и усадьбы, и четыре замка, и стеновой земли до самого Шклова, а грошей у него
так,
как у козака, — ничего нет.
Так,
как солнце взглянет весною, когда в огороде всякая пташка пищит и
поет и травка пахнет,
так и он весь сияет в золоте.
—
Как только услышал я шум и увидел, что проходят в городские ворота, я схватил на всякий случай с собой нитку жемчуга, потому что в городе
есть красавицы и дворянки, а коли
есть красавицы и дворянки, сказал я себе, то хоть им и
есть нечего, а жемчуг все-таки купят.
И вывели на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их
был куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, —
так,
как схватили его хмельного. И потупил в землю голову атаман, стыдясь наготы своей перед своими же козаками и того, что попал в плен,
как собака, сонный. В одну ночь поседела крепкая голова его.
Только и успел объявить он, что случилось
такое зло; но отчего оно случилось, курнули ли оставшиеся запорожцы, по козацкому обычаю, и пьяными отдались в плен, и
как узнали татары место, где
был зарыт войсковой скарб, — того ничего не сказал он.
Бывали и в других землях товарищи, но
таких,
как в Русской земле, не
было таких товарищей.
Нет, братцы,
так любить,
как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни
есть в тебе, а… — сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: — Нет,
так любить никто не может!
Так и бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые
были обещаны за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте, которая,
как червь, обвивает душу жида.
— Слушай, пан! — сказал Янкель, — нужно посоветоваться с
таким человеком,
какого еще никогда не
было на свете. У-у! то
такой мудрый,
как Соломон; и когда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сделает. Сиди тут; вот ключ, и не впускай никого!
Наконец все жиды, подняли
такой крик, что жид, стоявший на сторо́же, должен
был дать знак к молчанию, и Тарас уже начал опасаться за свою безопасность, но, вспомнивши, что жиды не могут иначе рассуждать,
как на улице, и что их языка сам демон не поймет, он успокоился.
Минуты две спустя жиды вместе вошли в его комнату. Мардохай приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу и сказал: «Когда мы да Бог захочем сделать, то уже
будет так,
как нужно».
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не
было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно
было, что он хотел что-то сказать, но наговорил
такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту,
как будто бы страдал простудою.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно!
Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал
такое,
какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы
так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех
будут казнить.
— Ясновельможный пан!
как же можно, чтобы граф да
был козак? А если бы он
был козак, то где бы он достал
такое платье и
такой вид графский!
— И на что бы
так много! — горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив
был, что в его кошельке не
было более и что гайдук далее ста не умел считать. — Пан, пан! уйдем скорее! Видите,
какой тут нехороший народ! — сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги,
как бы жалея о том, что не запросил более.
Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго,
как будто теснимые каким-то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас:
так все и сбылось,
как он провещал. Немного времени спустя, после вероломного поступка под Каневом, вздернута
была голова гетьмана на кол вместе со многими из первейших сановников.