Неточные совпадения
«Во всех случаях Петр
с благородною откровенностью говорит о своих неудачах, не скрывая ни огромности потерь, ни важности ошибок, и в
то же
время с редкою скромностью говорит о своих личных подвигах» (стр. XXXVII).
Если дружины русские, составлявшие нестройную громаду, во
время похода умели только грабить и опустошать свою землю наравне
с чужой,
то, по всей вероятности, не великое добро для земли русской было и от
того, что «все части ее были скреплены в одну стройную державу, готовую восстать на врагов по первому мановению», и пр.
Но если всмотреться в сущность
того, что скрывается под этими формами,
то окажется, что переход вовсе не так резок,
с той и
с другой стороны, —
то есть что во
время пред Петром в нас не было такого страшного отвращения от всего европейского, а теперь — нет такого совершенного отречения от всего азиатского, какое нам обыкновенно приписывают.
Но далее, в определении
того, что именно заимствовать у иноземцев, правительство не сходилось
с народом до
времен Петра.
В послании этом выражается частию вообще дух
того времени, частию же личный характер Адриана, отличавшегося приверженностью к старине столько же, как и предшественник его, патриарх Иоаким. Но, независимо от этого, в его послании находим мы свидетельство о
том, что обычай брить бороды начался в России со
времен самозванцев и
с тех пор, несмотря на многие запрещения, постоянно распространялся до
времен царя Алексея Михайловича.
К сожалению, по исследованиям г. Устрялова оказалось, что Гейнзий выехал из Москвы за два года до рождения Петра и был в Бремене в
то время, когда наши историки находят его в Москве «в переписке
с Гревием».
Несколько
времени спустя Петр, гуляя
с Тиммерманом в Измайлове, увидел между старыми вещами в амбарах ботик и на вопрос, что это за судно, получил в ответ от Тиммермана, что «
то бот английский».
Шестнадцати лет начинает он учиться сложению, которое называет адицое; правописания у него нет никакого; мало
того, г. Устрялов свидетельствует, что тетради эти писаны рукою нетвердою, очевидно непривычною, и дают заметить, что Петр в это
время едва мог еще,
с очевидным трудом, выводить буквы (стр. 19).
Довольство такими мастерами и учеными, как Брант и Тиммерман, доказывает, что гениальный отрок не дошел еще в это
время до
той точки,
с которой должны были открыться ему их ограниченность и неспособность.
Вспомним, что и такого человека, как Тиммерман,
с трудом могли отыскать для Петра; вспомним, что первый учитель Петра, Зотов, избранный к нему из подьячих, вероятно, как лучший человек, едва мог научить его грамоте и не мог приучить к орфографии, какая тогда была принята; примем в соображение, что и Карштен Брант был выписан в Россию при Алексее Михайловиче для участия в постройке корабля как для такого дела, к которому способных людей у нас в
то время не находилось.
В
то время он успел оправдаться; но при Феодоре снова обвинили его в сношениях
с нечистыми духами, по доносу какого-то раба, и допрашивали о лечебнике, писанном цифирью, и о какой-то черной книге.
Что представления Петру разных лиц были делом обыкновенным и что за ними зорко следили приверженцы обеих партий, видно из следующей выписки из письма Шакловитого к Голицыну во
время первого крымского похода: «Сего ж числа, после часов, были у государя у руки новгородцы, которые едут на службу; и как их изволил жаловать государь царь Петр Алексеевич, в
то время, подступя, нарочно встав
с лавки, Черкасский объявил тихим голосом князь Василья Путятина: прикажи, государь мой, в полку присмотреть, каков он там будет?» (Устрялов,
том I, приложение VII, стр. 356).
А теперь, государь братец, настоит
время нашим обоим особам богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей (царевна София Алексеевна)
с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на
то б и твоя б, государя моего брата, воля склонилася, потому что стала она в дела вступать и в титлах писаться собою без нашего изволения» (Устрялов,
том II, 78).
При всем
том стрельцы, как видно, не были вполне довольны этим оборотом дела: в
то время как одни расправлялись на площади перед Разрядом
с полковниками, другие принялись в своих слободах за пятисотенных и сотников, которых подозревали в единомыслии
с полковниками: их сбрасывали
с каланчей
с криками: «Любо! любо!..» Князь Долгорукий —
тот самый, который хотел высечь кнутом стрельца, принесшего общую челобитную в приказ, — старался теперь укротить стрельцов.
Она была уже несколько лет правительницею государства; важнейшие государственные сановники — Голицын, Шакловитый, сам патриарх (до последнего
времени) — были к ней в отношениях весьма дружественных; стрельцы были ей преданны, как всегда; в руках ее были награды, почести, деньги и вместе
с тем пытки и казни.
Петр любил Лефорта, Тиммермана, Бранта и пр., любил
тех иноземцев,
с которыми случилось ему познакомиться в Немецкой слободе; но он вовсе не думал в
то время обобщать этого чувства, распространяя его на всех иноземцев.
Г-н Устрялов говорит, что Петр в Архангельске «охотно принимал приглашения иностранных купцов и корабельных капитанов на обеды и вечеринки и
с особенным удовольствием проводил у них
время за кубками вина заморского, расспрашивая о житье-бытье на их родине» (Устрялов,
том II, стр. 158).
«Очевидно, — говорит он, — царь, еще малоопытный в искусстве государственного управления, исключительно преданный задушевным мыслям своим, предоставил дела обычному течению в приказах и едва ли находил
время для продолжительных совещаний
с своими боярами; нередко он слушал и решал министерские доклады на Пушечном дворе» (
том II, стр. 133).
«По возвращении от невзятия Азова, — пишет он, —
с консилии генералов указано мне к будущей войне делать галеи, для чего удобно мню быть шхиптиммерманам (корабельным плотникам) всем от вас сюды: понеже они сие зимнее
время туне будут препровождать, а здесь
тем временем великую пользу к войне учинить; а корм и за труды заплата будет довольная, и ко
времени отшествия кораблей (
то есть ко
времени открытия навигации в Архангельске) возвращены будут без задержания, и
тем их обнадежь, и подводы дай, и на дорогу корм».
И что дивнейше, — аки бы устыдился монарх остаться от подданных своих в оном искусстве и сам восприял марш в Голландию, и в Амстердаме на Ост-Индской верфи, вдав себя
с прочими волонтерами своими в научение корабельной архитектуры, в краткое
время в оном совершился, что подобало доброму плотнику знать, и своими трудами и мастерством новый корабль построил и на воду спустил» (Устрялов,
том II, стр. 400).
Для русских
того времени казалось, конечно, необыкновенным и чудным, что монарх их появляется между ними запросто, как обыкновенный смертный, не окруженный
тем азиатским великолепием,
с каким постоянно являлись его предшественники.
Необходимость распространить в народе просвещение, и именно на европейский манер, чувствовали у нас начиная
с Иоанна Грозного, посылавшего русских учиться за границу, и особенно со
времени Бориса Годунова, снарядившего за границу целую экспедицию молодых людей для наученья, думавшего основать университет и для
того вызывавшего ученых из-за границы.
Здесь, кстати, можем мы привести случай, характеризующий исполнителей Петровых намерений и вместе
с тем показывающий, как далеко отстояла наша политическая мудрость
того времени от дипломатических видов европейских, образец которых мы видели в мемориале Карловича.
После возвращения из-за границы, имея в виду более широкие и определенные замыслы, чем прежде, он стал действовать
тем с большею решительностью, что составил уже в это
время в уме своем известные идеалы некоторых предметов по виденным им за границею образцам.
То же было и
с старинной русской одеждой, на которую Петр в это же
время воздвиг гонение.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в
то же
время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит
с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это
время дверь обрывается и подслушивавший
с другой стороны Бобчинский летит вместе
с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Артемий Филиппович. Не смея беспокоить своим присутствием, отнимать
времени, определенного на священные обязанности… (Раскланивается
с тем, чтобы уйти.)
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно
с приятностию проводить
время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не
то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Жена его
тем временем //
С иконами возилася, // А тут изба и рухнула — // Так оплошал Яким!
Пришел солдат
с медалями, // Чуть жив, а выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в
том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней
того, // Я и во
время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!