Неточные совпадения
Следовательно, нечего удивляться, нечего и винить публику в невежестве, если
она не читает ни сочинений, имеющих специальную цель — движение науки вперед, ни ученых разборов, имеющих в виду ту же высокую цель.
Она не знает ученых, разбирающих ханские ярлыки и сравнивающих разные списки сказания о Мамаевом побоище; но
она всегда с живым участием приветствует писателей, оказывающих действительные услуги науке.
Имея под руками такую массу источников, столь важных и разнообразных, г. Устрялов действительно мог довести свою историю до того, чтобы в
ней, как сам он говорит («Введение», стр. LXXXIII), «ни одного слова
не было сказано наугад, чтобы каждое из них подтверждалось свидетельством неоспоримым, по крайней мере вероятным».
Никто
не знал, какое именно участие принимал Петр в составлении этой истории, и потому на
нее смотрели большею частию с недоверчивостью.
Таким образом, история самая живая и красноречивая будет все-таки
не более как прекрасно сгруппированным материалом, если в основание
ее не будет положена мысль об участии в событиях самого народа.
Мы указываем на это вовсе
не с тем, чтобы сделать упрек г. Устрялову, а единственно для того, чтобы определить, чего можно требовать от его истории и с какой точки зрения смотреть на
нее, согласно с идеей самого автора.
Эта глава именно показывает, что автор
не вовсе чужд общей исторической идеи, о которой мы говорили; но вместе с тем в
ней же находится очевидное доказательство того, как трудно современному русскому историку дойти до сущности, до основных начал во многих явлениях нашей новой истории.
Сущность второго состоит в том, что и до Петра Россия «в недрах своих заключала обильные источники силы и благоденствия, обнаруживала очевидное стремление к благоустройству и образованию, знакомилась, сближалась с Европою, и хотя медленно, но твердым и верным шагом подвигалась к той же цели, к которой так насильственно увлек
ее Петр Великий,
не пощадив ни нравов, ни обычаев, ни основных начал народности» («Введение», стр. XIV).
«Но чужеземный взор, — замечает г. Устрялов, —
не мог заметить в
ней ни зрелого, самобытного развития государственных элементов, ни изумительного согласия их, которое служит основою могущества гражданских обществ и
не может быть заменено никакими выгодами естественного положения, даже успехами образованности».
Первое воззрение заключает в себе более отвлеченности и формальности; оно опирается на то, что должно было бы развиться и существовать; оно берет систему, но
не хочет знать
ее применений, разбирает анатомический скелет государственного устройства,
не думая о физиологических отправлениях живого народного организма.
Казалось бы, чего же лучше? Сам историк, начертавши эту великолепную картину древней Руси,
не мог удержаться от вопросительного восклицания: «Чего же недоставало
ей?» Но на деле оказалось совсем
не то: древней Руси недоставало того, чтобы государственные элементы сделались в
ней народными. Надеемся, что мысль наша пояснится следующим рядом параллельных выписок из книги г. Устрялова, приводимых нами уже без всяких замечаний...
Если дружины русские, составлявшие нестройную громаду, во время похода умели только грабить и опустошать свою землю наравне с чужой, то, по всей вероятности,
не великое добро для земли русской было и от того, что «все части
ее были скреплены в одну стройную державу, готовую восстать на врагов по первому мановению», и пр.
Тогда только и может составиться истинная история царствования Петра, во всей силе и обширности ученого
ее значения, а
не биография исторического лица, с изложением событий, имеющих отношение к этому лицу.
Пословица эта, в высшем историческом смысле, есть, конечно,
не что иное, как несправедливая пошлость; но
она не лишена основательности, если относить
ее не к причинам, а к ближайшим поводам событий.
Замысел его
не удался, и Петр невинно понес на себе нелюбовь брата и отчуждение от царствующей семьи и всех
ее приверженцев.
Значит, Петр
не только
не мог напитаться ядом этой тлетворной атмосферы, но даже должен был получить к
ней отвращение.
Но Петр
не имел к
ней пристрастия, точно так же как и к музыке, которая тоже введена была при дворе Алексея Михайловича.
Если в Петре, до знакомства с жизнью иноземцев в Немецкой слободе, и
не было мысли об изменении общественного положения женщины в России, — то по крайней мере в нем
не могла развиться и особенная любовь к
ее заключенному, тюремному положению в древней Руси.
Еще в апреле 1686 года, когда Петру
не было и четырнадцати лет и София «учала писаться, вместе с братьями, самодержицею», Наталья Кирилловна с негодованием говорила теткам и старшим сестрам Софии: «Для чего учала
она писаться с великими государями обще?
А теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей (царевна София Алексеевна) с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти
не изволяем; на то б и твоя б, государя моего брата, воля склонилася, потому что стала
она в дела вступать и в титлах писаться собою без нашего изволения» (Устрялов, том II, 78).
Они извещали Софию, что в «комнате их говорят про
нее непристойные и бранные слова и здравия
ей не желают, а пуще всех Лев Нарышкин и князь Борис».
Шакловитый, утешая при этом Софию, говорил
ей: «Чем тебе, государыня,
не быть, лучше царицу известь».
«Для чего и прежде, — сказал он, —
не уходили
ее, вместе с братьями?
Тем естественнее было партии, сделавшейся жертвою кровавого восстания,
не видеть в нем ничего, кроме интриг Софии и
ее приверженцев.
Враждебного чувства к
ней не мог победить он и впоследствии, когда при открытии третьего стрелецкого бунта он настойчиво доискивался
ее соучастия в этом деле.
Хитрости и обманы употреблялись царевною и
ее клевретами такие, каких и подобия
не было при первом стрелецком бунте.
София хотела найти поддержку в расколе;
ее сообщники говорили против патриарха, хотели возвести на патриарший престол Сильвестра Медведева, уверяя, что «ныне-де завелись в церкви новые учители», но решительно никакие ухищрения
не помогали.
Но как бы то ни было, сличение этих двух годов — 1682 и 1689 — ясно показывает, что первый бунт стрелецкий был только направлен Софиею, а
не произведен
ею.
Долго он, разумеется,
не сознавал, что именно дурно в древней Руси и чего именно нужно
ей; тем
не менее чувство недовольства этим порядком вещей зародилось у него весьма рано.
Но более внимательное рассмотрение открывает всегда, что история в своем ходе совершенно независима от произвола частных лиц, что путь
ее определяется свойством самых событий, а вовсе
не программою, составленною тем или другим историческим деятелем.
Никакие посторонние занятия и развлечения, никакие внешние преграды
не могли заставить его отказаться от своей мысли, как скоро
она овладевала его душою.
«Прошу у тебя, света своего, — писала
она, — помилуй родшую тя, — как тебе, радость моя, возможно, приезжай к нам,
не мешкав…» «Сотвори, свет мой, надо мною милость, приезжай к нам, батюшка мой,
не замешкав.
Ей-ей, свет мой, велика мне печаль, что тебя, света моего — радости,
не вижу».
Петр
не внимал мольбам скорбящей матери, непременно хотел дождаться кораблей и отвечал
ей успокоениями вроде следующего: «О едином милости прошу: чего для изволишь печалиться обо мне?
Она не пускала сначала, но потом, видя великое мое желание и неотменную охоту, и нехотя позволила».
Через месяц после удаления армии проезжал по следам
ее Плейер, цесарский посланник, и он говорит, что
не мог видеть без содрогания множества трупов, разбросанных на пространстве 800 верст и пожираемых волками…
Если бы он. в самом деле, потому только и с турками и с поляками
не хотел вступать в решительные переговоры, что хотел прежде приготовиться к войне, — то, без сомнения, он действительно и приготовился бы к
ней в течение пяти лет, от 1690 до 1694 года.
Эта мысль
не исчезла в Петре до конца его жизни, но с течением времени
она потеряла для него часть своего преобладающего значения.
Свойственное г. Устрялову красноречие в этом случае затемняет несколько простую сущность дела; но добраться до
нее не трудно при помощи фактов и некоторых заметок, представленных самим же г.
Собственноручная записка эта напечатана у г. Устрялова (том III, стр. 8–10), и в
ней ни о чем более
не говорится, как о прирюкании искусных морских офицеров, боцманов, матросов, всякого звания корабельных мастеров, о закупке оружия и разных припасов для флота.
И страсть эта, несомненная и доказанная фактически, нисколько
не уменьшает величия дел Петровых, если мы даже признаем
ее побудительного причиною некоторых из них, считавшихся прежде плодами каких-то государственных соображений.
Таким образом, вся доселе рассмотренная нами по изложению г. Устрялова деятельность Петра доказывает, что это была натура сильная, необыкновенная, но что, вопреки существующему мнению,
не рано проявились в
ней обширные государственные замыслы и планы преобразований.
Но вместе с тем оно
не решалось предпринять решительной борьбы с стариной и
ее приверженцами.
Но общая зараза была такова, что даже Петр
не мог искоренить
ее.
Она обнаруживалась
не только во внутренних делах, но и во внешних отношениях с иными государствами.
Не лишенную интереса черту представляет в книге г. Устрялова исчисление питий и яств, отпускавшихся царевне Софии, когда
она была в заточении в Новодевичьем монастыре (том III, стр. 155).
За границей смотрели на Россию как на великую возможность чего-то, хотя и понимали, что в настоящем
она еще ничего
не значила пред Европою.
Сам написал он допросные пункты, в которых именно спрашивал:
не призывала ли стрельцов к Москве София,
не было ли от
нее письма,
не хотели ли посадить
ее на царство?
Петр
не боялся войны, он даже хотел
ее, и, без сомнения,
не оказал бы большой уступчивости перед турками, если бы замыслы Паткуля против Швеции
не вызвали Северной войны, отклонившей внимание Петра на север.
Он хотел, чтобы русские и по наружности
не были противны немцам, а «чем упорнее берегли русские свою бороду, тем ненавистнее, — по словам историка, — была
она Петру, как символ закоснелых предрассудков, как вывеска спесивого невежества, как вечная преграда к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного».