Неточные совпадения
Над таким положением поневоле задумаешься горько и тяжко, и мы помним, как болезненно сжалось наше сердце, когда Лаврецкий, прощаясь с Лизой, сказал
ей: «Ах, Лиза, Лиза! как бы мы могли быть счастливы!» — и когда
она, уже смиренная монахиня в душе, ответила: «Вы сами видите, что счастье зависит
не от нас, а от бога», и он начал было: «Да потому что вы…», и
не договорил…
Начиная с первой встречи с Лизой, когда
она шла к обедне, он во всем романе робко склоняется пред незыблемостью
ее понятий и ни разу
не смеет приступить к
ней с холодными разуверениями.
Отец и мать
ее были люди очень ограниченные, но
не злые; мать даже положительно отличалась добротою и мягкостию сердца.
Она росла одна, без подруг, совершенно свободно; никакой формализм
не стеснял
ее.
Но отношения Стахова к жене были
не совсем удовлетворительны: он женился на Анне Васильевне из-за
ее приданого,
не питал к
ней никакого чувства, обходился с
нею почти с пренебрежением и удалялся от
нее в общество Августины Христиановны, которая его обирала и дурачила.
И в то же время размышления
ее не были холодны, с ними сливалась вся душа
ее, потому что дело шло о людях слишком близких, слишком дорогих для
нее, об отношениях, с которыми связаны были самые святые чувства, самые живые интересы девочки.
На десятом году подружилась
она с этой девочкой, тайком ходила к
ней на свидание в сад, приносила
ей лакомства, дарила
ей платки, гривеннички (игрушек Катя
не брала), сидела с
ней по целым часам, с чувством радостного смирения ела
ее черствый хлеб; слушала
ее рассказы, выучилась
ее любимой песенке, с тайным уважением и страхом слушала, как Катя обещалась убежать от своей злой тетки, чтобы жить на всей божьей воле, и сама мечтала о том, как
она наденет сумку и убежит с Катей.
Катя скоро умерла, но знакомство с
ней не могло
не оставить резких следов в характере Елены.
К
ее чистым, человечным, сострадательным расположениям оно прибавило еще новую сторону: оно внушило
ей то презрение или по крайней мере то строгое равнодушие к ненужным излишествам богатой жизни, которое всегда проникает душу
не совсем испорченного человека ввиду беспомощной нищеты.
Даже «все притесненные животные, худые дворовые собаки, осужденные на смерть котята, выпавшие из гнезда воробьи, даже насекомые и гады находили в Елене покровительство и защиту:
она сама кормила их,
не гнушалась ими».
Отец
ее называл все это пошлым нежничаньем; но Елена
не была сентиментальна, потому что сентиментальность именно характеризуется избытком чувств и слов при совершенном недостатке деятельной любви, а чувство Елены постоянно стремилось проявиться на деле.
Пустых ласк и нежностей
она не терпела и вообще
не придавала значения словам без дела и уважала только практически-полезную деятельность.
Даже стихов
она не любила, даже в художествах толку
не знала.
Ей никто
не мешал делать, что
она хочет; но делать было нечего.
Ее не стесняли педантизмом систематического ученья, и потому
она успела образоваться,
не принявши в себя множество предрассудков, неразлучных с системами, курсами и вообще с рутиною образования.
Она много и с участием читала; но одно чтение
не могло удовлетворять
ее; оно имело только то влияние, что рассудочная сторона развилась в Елене сильнее других и умственная требовательность стала пересиливать даже живые стремления сердца.
Подавание милостыни, уход за щенками и котятами, защита мухи от паука — тоже
не могли удовлетворить
ее: когда
она стала побольше и поумнее,
она не могла
не увидеть всю скудость этой деятельности; да притом — эти занятия требовали от
нее весьма мало усилий и
не могли наполнять
ее существования.
Ей нужно было чего-то больше, чего-то выше; но чего —
она не знала, а если и знала, то
не умела приняться за дело.
Ясно, что
она еще находится в неопределенных сомнениях относительно самой себя,
она еще
не определила своей роли.
Она поняла, чего
ей не нужно, и смотрит гордо и независимо на обычную обстановку своей жизни; но что
ей нужно, и главное — что делать, чтобы достигнуть того, что нужно, — этого
она еще
не знает, и потому все существо
ее напряженно, неровно, порывисто.
Она готова к самой живой, энергической деятельности, но приступить к делу сама по себе, одна —
она не смеет.
По тому, как задуман характер Елены, в его основе
она представляет явление исключительное, и если бы на самом деле
она являлась везде выразительницею своих воззрений и стремлений —
она бы оказалась чуждою русскому обществу и
не имела бы для нас такого смысла, как теперь.
Но верное чутье действительности
не позволило г. Тургеневу придать своей героине полного соответствия практической деятельности с теоретическими
ее понятиями и внутренними порывами души.
Штольц
ей нравится, как энергическая, деятельная натура; а между тем и он, при всем искусстве автора «Обломова» в обрисовке характеров, является пред нами только со своими способностями и
не дает видеть, как он их применяет; он лишен почвы под ногами и плавает перед нами как будто в каком-то тумане.
Елена жаждет деятельного добра,
она ищет возможности устроить счастье вокруг себя, потому что
не понимает возможности
не только счастья, но даже и спокойствия собственного, если
ее окружает горе, несчастия, бедность и унижение
ее ближних.
За деятельность, требующую большего напряжения и борьбы,
она и
не умеет и боится приняться.
Она видит во всем окружающем, что одно давит другое, и потому, именно вследствие своего гуманного, сердечного развития, старается держаться в стороне от всего, чтобы как-нибудь тоже
не начать давить других.
В доме ни в чем
не заметно
ее влияние: отец и мать
ей как чужие; они боятся
ее авторитета, но никогда
она не обратится к ним с советом, указанием или требованием.
Елена от
нее сторонится, почти
не говорит с
ней, и отношения их очень холодны.
Естественно, что, имея в виду такие примеры и понятия, автор
не мог лучше осветить домашнюю жизнь Елены, как поставив
ее совершенно в стороне от этой жизни.
Впрочем, как мы сказали, бессилию Елены придан в повести особенный мотив, вытекающий из
ее женственного, гуманного чувства:
она боится всяких столкновений, —
не по недостатку мужества, а из опасения нанести кому-нибудь оскорбление и вред.
Никогда
не испытав полной, деятельной жизни,
она воображает еще, что
ее идеалы могут быть достигнуты без борьбы, без ущерба кому бы то ни было.
Нельзя быть мужчиной, бойцом и остаться кротким и мягким?» Эта простая мысль пришла
ей в голову только теперь, да и то еще в виде вопроса, которого
она так и
не разрешает.
Это тяжкое расположение увеличивается в
ней тем, что
она ни в ком
не находит отзыва на свои чувства, ни в ком
не видит опоры для себя.
«Иногда
ей кажется, что
она желает чего-то, чего никто
не желает, о чем никто
не мыслит в целой России»…
Ее душа разгоралась и погасала одиноко,
она билась, как птица в клетке, а клетки
не было; никто
не стеснял
ее; никто
не удерживал, а
она рвалась и томилась.
Она иногда сама себя
не понимала, даже боялась сама себя.
Все, что окружало
ее, казалось
ей не то бессмысленным,
не то непонятным.
При таком-то настроении
ее сердца, летом, на даче в Кунцове, застает
ее действие повести. В короткий промежуток времени являются пред
нею три человека, из которых один привлекает к себе всю
ее душу. Тут есть, впрочем, и четвертый, эпизодически введенный, но тоже
не лишний господин, которого мы тоже будем считать. Трое из этих господ — русские, четвертый — болгар, и в нем-то нашла свой идеал Елена. Посмотрим на всех этих господ.
Впрочем, Шубин говорит своему другу: «Было время, я
ей нравился», и действительно, у него много условий для того, чтобы нравиться;
не мудрено, что и Елена на минуту придала более значения его хорошим сторонам, нежели его недостаткам.
«Вы воображаете, что во мне все притворно; вы
не верите моему раскаянию,
не верите, что я могу искренно плакать!» — говорит
ей однажды Шубин в отчаянном порыве.
И
она не отвечает: «
Не верю», а говорит просто: «Нет, Павел Яковлич, я верю в ваше раскаяние, и в ваши слезы я верю, но мне кажется, самое ваше раскаяние вас забавляет, да и слезы тоже».
И действительно, как только Елена составила о нем мнение — он уже
не занимает
ее.
Ей все равно — тут он или нет, помнит о
ней или забыл, любит
ее или ненавидит; у
ней с ним ничего нет общего, хотя
она не прочь искренно похвалить его, если он сделает что-нибудь достойное его таланта…
Но тут же видно и то, почему он
не может овладеть всею
ее душою, всей полнотой
ее жизни.
Он, влюбленный в Елену, становится посредником между
ею и Инсаровым, которого
она полюбила, великодушно помогает им, ухаживает за Инсаровым во время его болезни, отказывается от своего счастья в пользу друга, хотя и
не без стеснения сердца, и даже
не без ропота.
Но
не ему слиться душою с каким-нибудь великим делом,
не ему позабыть весь мир для любимой мысли,
не ему воспламениться
ею и сражаться за
нее, как за свою радость, свою жизнь, за свое счастье…
То же сознание своих малых сил заставляет его упорно
не верить тому, что Елена его полюбила, а потом сокрушаться, что
она к нему стала равнодушна.
Но сам вести он
не может
не только других, но даже и себя самого: инициативы нет у него в натуре, и он
не успел
ее приобрести ни в воспитании, ни в последующей жизни.
Но совершенно привязаться к нему, отдать ему свою душу, свою судьбу
она не может:
она еще прежде, чем увидела Инсарова, инстинктивно поняла, что Берсенев
не то, чего
ей нужно.