Неточные совпадения
Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, — она сказала: «Ну-ка, посторонись, мальчик», —
то почему я думаю о всем большом: книгах, например, и о должности капитана, семье, ребятишках, о
том, как надо басом говорить: «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчина, — что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка прикурить, дядя!» —
то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я
не человек,
а столб?
Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и, как повернули за мыс, у руля стал Эстамп,
а я и Дюрок очутились в каюте, и я воззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствует себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что он подумает обо мне, я
не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был кулаков и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: «
То ли это место или нет?
Не пойму».
— Что Ганувер? — спросил, прыгая на мол, Дюрок у человека, нас встретившего. — Вы нас узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты, Санди, ничего
не случится с твоим суденышком. Возьми деньги,
а вы,
Том, проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вам предстоит путешествие. — И он объяснил, куда отвести судно. — Пока прощай, Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся и дай бог, чтобы все было благополучно.
— Я думаю, нам
не помешают, — сказал
Том и, вытащив из-за пазухи темную бутылку, степенно опрокинул ее в рот так, что булькнуло раза три. — Ну-ка выпей,
а там принесут, что тебе надо, — и
Том передал мне бутылку.
Действительно, я в этом нуждался. За два часа произошло столько событий,
а главное, — так было все это непонятно, что мои нервы упали. Я
не был собой; вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так что должен был отделить прошлое от настоящего вразумляющим глотком вина, подобного которому
не пробовал никогда. В это время пришел угловатый человек с сдавленным лицом и вздернутым носом, в переднике. Он положил на кровать пачку вещей и спросил
Тома...
Том не удостоил его ответом,
а взяв платье, передал мне, сказав, чтобы я одевался.
Следует упомянуть, что к этому моменту я был чрезмерно возбужден резкой переменой обстановки и обстоятельств, неизвестностью, что за люди вокруг и что будет со мной дальше,
а также наивной, но твердой уверенностью, что мне предстоит сделать нечто особое именно в стенах этого дома, иначе я
не восседал бы в таком блестящем обществе. Если мне
не говорят, что от меня требуется, —
тем хуже для них: опаздывая, они, быть может, рискуют. Я был высокого мнения о своих силах.
— Если я что-нибудь «знаю», так это следующее. Приметьте. Я знаю, что никогда
не буду насмехаться над человеком, если он у меня в гостях и я перед
тем делил с ним один кусок и один глоток.
А главное, — здесь я разорвал Попа глазами на мелкие куски, как бумажку, — я знаю, что никогда
не выболтаю, если что-нибудь увижу случайно, пока
не справлюсь, приятно ли это будет кое-кому.
Одна из ниш имела
не железные,
а каменные ступени, числом пять; они вели к глухой, плотно закрытой двери, однако когда я ее толкнул, она подалась, впустив меня в
тьму.
— Мы далеко ушли, дядюшка Гро,
а ведь как раз в это время вы подняли бы меня с жалкого ложа и, согрев тумаком, приказали бы идти стучать в темное окно трактира „Заверни к нам“, чтоб дали бутылку…» Меня восхищало
то, что я ничего
не понимаю в делах этого дома, в особенности же совершенная неизвестность, как и что произойдет через час, день, минуту, — как в игре.
Я с т
а л п р е д с т
а в л я т ь о щ у щ е н и я б е с е д у ю щ и х,
не понимая, что держу это в себе, между
тем я вбирал их как бы со стороны.
Как скоро я убедился, они вошли
не в проход,
а в круглую комнату; правая часть ее была от меня скрыта, — по
той косой линии направления, как я смотрел, но левая сторона и центр, где остановились эти два человека, предстали недалеко от меня, так что я мог слышать весь разговор.
Я заметил, когда пожил довольно, что наша память лучше всего усваивает прямое направление, например, улицу; однако представление о скромной квартире (если она
не ваша), когда вы побыли в ней всего один раз,
а затем пытаетесь припомнить расположение предметов и комнат, — есть наполовину собственные ваши упражнения в архитектуре и обстановке, так что, посетив снова
то место, вы видите его иначе.
— Войдите, — повторил нежно
тот же спокойный голос, и мы очутились в комнате. Между окном и столом стоял человек в нижней рубашке и полосатых брюках, — человек так себе, среднего роста,
не слабый, по-видимому, с темными гладкими волосами, толстой шеей и перебитым носом, конец которого торчал как сучок. Ему было лет тридцать. Он заводил карманные часы,
а теперь приложил их к уху.
—
А в таком случае
не проще ли вам выйти вон и прихлопнуть дверь за собой! — проговорил Варрен, начиная тяжело дышать. В
то же время он подступил ближе к Дюроку, бегая взглядом по его фигуре. — Что это за маскарад? Вы думаете, я
не различу кочегара или матроса от спесивого идиота, как вы? Зачем вы пришли? Что вам надо от Молли?
— Происходит запутанное дело: Молли и Ганувер давно знают друг друга, он очень ее любит, но с ней что-то произошло. По крайней мере, на завтрашнем празднике она должна была быть, однако от нее нет ни слуха ни духа уже два месяца,
а перед
тем она написала, что отказывается быть женой Ганувера и уезжает. Она ничего
не объяснила при этом.
Едва мы подошли к углу, как Дюрок посмотрел назад и остановился. Я стал тоже смотреть. Скоро из ворот вышел Варрен. Мы спрятались за углом, так что он нас
не видел,
а сам был виден нам через ограду, сквозь ветви. Варрен посмотрел в обе стороны и быстро направился через мостик поперек оврага к поднимающемуся на
той стороне переулку.
—
Те же дикари, — сказал он, — которые пугали вас на берегу, за пару золотых монет весьма охотно продали мне нужные сведения. Естественно, я был обозлен, соскучился и вступил с ними в разговор: здесь, по-видимому, все знают друг друга или кое-что знают,
а потому ваш адрес, Молли, был мне сообщен самым толковым образом. Я вас прошу
не беспокоиться, — прибавил Эстамп, видя, что девушка вспыхнула, — я сделал это как тонкий дипломат. Двинулось ли наше дело, Дюрок?
— Нет, я
не сестра твоя! — сказала, словно бросила тяжкий камень, Молли. —
А ты
не брат мне! Ты — второй Лемарен,
то есть подлец!
— Иди быстрым шагом по
той тропинке, так скоро, как можешь, будто торопишься изо всех сил, держи лицо прикрытым и
не оглядывайся; выйдя на дорогу, поверни вправо, к Сигнальному Пустырю.
А я пойду сзади.
— Хватай ее! — крикнул Босс. В
тот же момент обе мои руки были крепко схвачены сзади, выше локтя, и с силой отведены к спине, так что, рванувшись, я ничего
не выиграл,
а только повернул лицо назад, взглянуть на вцепившегося в меня Лемарена. Он обошел лесом и пересек путь. При этих движениях платок свалился с меня. Лемарен уже сказал: «Мо…», — но, увидев, кто я, был так поражен, так взбешен, что, тотчас отпустив мои руки, замахнулся обоими кулаками.
— Теперь я уже
не знаю, видел ли я, — сказал Поп, —
то есть видел ли так, как это было. Ведь это ужасно серьезное дело. Но довольно
того, что Ганувер может усомниться в моем зрении.
А тогда — что? Или я представляю, что я сам смотрю на Дигэ глазами и расстроенной душой Ганувера, — что же, вы думаете, я окончательно и вдруг поверю истории с поцелуем?
— Итак, надо увериться. Если подозрение подтвердится, —
а я думаю, что эти три человека принадлежат к высшему разряду темного мира, —
то наш план — такой план есть — развернется ровно в двенадцать часов ночи. Если же далее
не окажется ничего подозрительного, план будет другой.
— Вам это
не покажется странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил.
Не за что-нибудь, — хотя было «за что», но по
той магнитной линии, о которой мы все ничего
не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы
не боль,
а жгучая тупость.
— Она была босиком, — это совершенно точное выражение, и туфли ее стояли рядом,
а чулки висели на ветке, — ну право же, очень миленькие чулочки, — паутина и блеск. Фея держала ногу в воде, придерживаясь руками за ствол орешника. Другая ее нога, — капитан метнул Дигэ покаянный взгляд, прервав сам себя, — прошу прощения, — другая ее нога была очень мала. Ну, разумеется,
та, что была в воде,
не выросла за одну минуту…
Галуэй что-то промычал. Вдруг все умолкли, — чье-то молчание, наступив внезапно и круто, закрыло все рты. Это умолк Ганувер, и до
того почти
не проронивший ни слова,
а теперь молчавший, с странным взглядом и бледным лицом, по которому стекал пот. Его глаза медленно повернулись к Дюроку и остановились, но в ответившем ему взгляде был только спокойный свет.
— Я ведь
не спорю, — сказала девушка, в
то время как затихал смех, вызванный моей горячностью. —
А может быть, я и правда старше тебя!
Через месяц мне написал Поп, — он уведомлял, что Ганувер умер на третий день от разрыва сердца и что он, Поп, уезжает в Европу, но зачем, надолго ли,
а также что стало с Молли и другими, о
том ничего
не упомянул.
Дон Эстебан ответил; но ответил именно
то, что
не знает, где Поп,
а адрес Молли
не сообщает затем, чтобы я лишний раз
не напомнил ей о горе своими посланиями.
Кроме
того, я узнал, что оба они здесь и живут очень недалеко, — в гостинице «Пленэр», приехали по делам Дюрока,
а по каким именно, Паркер точно
не знал, но он был у них, оставшись очень доволен как приемом, так и угощением.