Неточные совпадения
Жена его, существо страдальческое, безгласное, бывши при жизни родителей единственной батрачкой
и ответчицей за мужа,
не смела ему перечить; к тому же, как сама она
говорила,
и жизнь ей прискучила.
Аким
говорил все это вполголоса,
и говорил,
не мешает заметить, таким тоном, как будто относил все эти советы к себе собственно; пугливые взгляды его
и лицо показывали, что он боялся встречи с рыбаком
не менее, может статься, самого мальчика.
— А
не больно много — об том-то
и говорят!
— Оставь, батюшка: я с тобой
не к смеху
говорю, — сказал Петр, встряхивая волосами
и смело встречая отцовский взгляд, — я
говорю тебе толком: отпустишь на заработки — тебе лучше;
и сам смекаешь, только что вот на своем стоишь.
— То-то, что нет, Глеб Савиныч, — подхватил Аким. — Придешь: «Нет,
говорят, случись неравно что, старому человеку как словно грешно поперек сделать; а молодому-то
и подзатыльничка дашь — ничего!» Молодых-то много добре развелось нынче, Глеб Савиныч, — вот что! Я ли рад на печи лежать: косить ли, жать ли, пахать ли, никогда позади
не стану!
— Сдается мне, отпускать его незачем, — сказал Глеб, устремляя пытливый взгляд на жену, которая стояла понуря голову
и глядела в землю, — проку никакого из этого
не будет — только что вот набалуется… Ну, что ж ты стоишь?
Говори!
— Полно же, ну! — вымолвил муж, переменив вдруг голос. — Посмеялся
и шабаш! Так уж
и быть: будь по-твоему! Пущай оба остаются! Мотри только,
не говори об этом до поры до времени… Слышь?
— Ей-богу, право! Сам сказал; сначала-то уж он
и так
и сяк, путал, путал… Сам знаешь он какой:
и в толк
не возьмешь, так тебя
и дурит; а опосля сам сказал: оставлю его,
говорит, пускай живет!
— Ну, то-то, родимый, то-то; с тем,
говорит,
и беру, коли работать станет!.. Сам знаешь, человек он крепкий: что сказал, от того
не отступится.
— Вот, кормилец, — мешаясь, подхватил Аким, — умыться
не хочет… воды боится; добре студена, знать!.. Умойся,
говорю… а он
и того…
— А я
и сам
не знаю, за что, — отвечал со вздохом Ваня. — Я на дворе играл, а он стоял на крыльце; ну, я ему
говорю: «Давай,
говорю, играть»; а он как пхнет меня: «Я-те лукну!» —
говорит, такой серчалый!.. Потом он опять
говорит: «Ступай,
говорит, тебя тятька кличет». Я поглядел в ворота: вижу, ты меня
не кличешь,
и опять стал играть; а он опять: «Тебя,
говорит, тятька кличет; ступай!» Я
не пошел… что мне!.. Ну, а он тут
и зачал меня бить… Я
и пошел…
— А должно быть, шустер твой мальчишка-то, сват Аким,
не тебе чета! — начал Глеб, снова принимаясь за работу. — Вишь, как отделал моего парня-то… Да
и лукав же, видно, даром от земли
не видок: «Поди,
говорит, тятька зовет!» Смотри,
не напроказил бы там чего.
Дядя Аким, выбившийся из сил, готовый, как сам он
говорил, уходить себя в гроб, чтоб только Глеб Савиныч дал ему хлеб
и пристанище, а мальчику ремесло, рад был теперь отказаться от всего, с тем только, чтоб
не трогали Гришутку; если б у Акима достало смелости, он, верно, утек бы за мальчиком.
— Нет, матушка,
не дело
говоришь, — перебил Петр, лицо которого, как только миновала опасность, сделалось по-прежнему мрачным
и недовольным, — этак, пожалуй, невесть что в башку заберет! Пущай его страха отведает. Небось
не убьют.
Я
и тогда
говорил: нам, старикам, житья ноне от молодых
не стало…
«Вот скучали, хлопот
не было, — думал рыбак, — вот теперь
и возись поди! Что станешь с ним делать, коли он так-то у меня проваляется зиму?
И диковинное это дело, право, какой человек такой: маленько дождем помочило — невесть что сделалось, весь распался, весь разнедужился… Эх! Я
и прежде
говорил: пустой человек — право, пустой человек!»
— Ну да, видно, за родным… Я
не о том речь повел: недаром,
говорю, он так-то приглядывает за мной — как только пошел куда, так во все глаза на меня
и смотрит,
не иду ли к вам на озеро. Когда надобность до дедушки Кондратия, посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне:
не на тебя ли старый позарился… Знамо,
не за себя хлопочет…
Многие приметы, основанные на долгом опыте,
говорили ему, что
не сегодня, так завтра Ока взломает лед
и разольется дружною водою.
— Шут их знает, чего они там замешкали! —
говорил он обыкновенно в ответ на скорбные возгласы баб, которые, выбежав за ворота
и не видя Петра
и Василия, обнаруживали всякий раз сильное беспокойство. — Ведь вот же, — продолжал он, посматривая вдаль, — дня нет, чтобы с той стороны
не было народу… Валом валит! Всякому лестно, как бы скорее домой поспеть к празднику. Наших нет только… Шут их знает, чего они там застряли!
— Бог ведает, что такое! Я уж
не знаю, что
и подумать-то… О-ох! —
говорила тетушка Анна с глубоким вздохом.
— Знамое дело, какие теперь дороги!
И то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит; в другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она
и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука
не стынет на ветре! Вот вороны
и жаворонки недели три как уж прилетели! —
говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Может статься, оно
и так, как он
говорит; на свете
и не такие диковинки бывают.
— Нет, любезный,
не говори этого. Пустой речи недолог век. Об том, что вот он
говорил,
и деды
и прадеды наши знали; уж коли да весь народ веру дал, стало, есть в том какая ни на есть правда. Один человек солжет, пожалуй: всяк человек — ложь, говорится, да только в одиночку; мир правду любит…
Нечего, разумеется,
и говорить, что ему ничего
не стоило склонить на свою сторону брата; он
не принял даже на себя труда уговаривать или уламывать его.
Гришку точно что-то подмывало на месте,
и Ваня, сидевший подле,
не раз
говорил ему, чтоб он сидел тише.
— Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки
и покачивая головою. — Сам знаешь, про что
говорю. Я для эвтаго более
и пришел, хотел сказать вам: господь, мол, с вами; я вам
не помеха! А насчет, то есть, злобы либо зависти какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы
не имею; живите только по закону, как богом показано…
— Вот, нешто у нас причудливое брюхо! Мы сами, почитай, весь год постным пробавляемся, — возразил Глеб, — постная еда, знамо, в пользу идет,
не во вред человеку; ну, что
говорить!
И мясо
не убавит веку: после мясца-то человек как словно даже посытнее будет.
— Коли за себя
говоришь, ладно! О тебе
и речь нейдет. А вот у тебя, примерно, дочка молодая, об ней, примерно,
и говорится: было бы у ней денег много, нашила бы себе наряду всякого, прикрас всяких… вестимо, дело девичье, молодое; ведь вот также
и о приданом думать надо…
Не то чтобы, примерно, приданое надыть: возьмут ее
и без этого, а так, себя потешить; девка-то уж на возрасте: нет-нет да
и замуж пора выдавать!..
Прислонившись спиной к стене, он изредка лишь потряхивал волосами; вмешаться в разговор
и замять как-нибудь отцовскую речь он
не мог: во-первых, отец
не дал бы ему вымолвить слова,
и, наконец, хоть до завтра
говори ему, все-таки никакого толку
не выйдет, все-таки
не послушает, хуже еще упрется; во-вторых, приличие своего рода запрещало Ване вмешаться в беседу: он знал, что сидит тут в качестве жениха,
и, следовательно, волей-неволей должен был молчать.
Нет, Глеб Савиныч, — подхватил он,
и лицо его снова изобразило тихую задумчивость, — нет, через то, что Ванюша грамоткой занимается, худого
не будет; знамо, что
говорить!
—
Не говорил я тебе об этом нашем деле по той причине: время, вишь ты, к тому
не приспело, — продолжал Глеб, — нечего было заводить до поры до времени разговоров,
и дома у меня ничего об этом о сю пору
не ведают; теперь таиться нечего:
не сегодня, так завтра сами узнаете… Вот, дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства
не бывает; вот что неладно маленько, дядя: очередь за мною.
— Полно,
говорю! Тут хлюпаньем ничего
не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то
и не ведает; да
и ведать нет нужды! Словно
и взаправду горе какое приключилось.
Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется — как есть, настоящим человеком вернется; сами потом
не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли! Знают
и без тебя, попривыкли:
не ты одна… Слава те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль, а все
не как своего!
Никто, может статься,
не смыкал глаз в клетушках
и сенях, но со всем тем было так тихо, что муж
и жена
говорили шепотом; малейшая оплошность с их стороны, слово, произнесенное мало-мальски громко, легко могло возбудить подозрение домашних
и направить их к задним воротам, чего никак
не хотелось Глебу.
— За какой надобностью? — сухо
и как бы
не думая, о чем
говорит, перебил отец.
«Вот
не видали какой дряни!» —
говорят, проходя мимо, фабричные бабы
и девки, которые благодаря своей сговорчивости обвешаны коломенскими бусами, серьгами
и запонками — даровыми приношениями волокит-мигачей.
Целовальник всем внушал такое чувство: он никогда
не возвышал голоса,
говорил сонливо, нехотя, но его боялись
и слушались самые отчаянные удальцы.
— Я его недавно видел подле медведя, на том конце села — должно быть,
и теперь там!.. Медведя, вишь ты, привели сюда на ярмарку: так вот он там потешается… всех, вишь, поит-угощает; третий раз за вином сюда бегал… такой-то любопытный. Да нет же,
говорю, исчезни моя душа,
не годится он тебе!..
— Пожалуй, коли хошь, пойдем вместе: я те проведу, — неожиданно проговорил мельник, — я
и то собирался в ту сторону… Сам увидишь, коли
не по-моему будет:
не наймешь его, наперед
говорю!
Весь этот кутеж, затеянный Захаром, песельники, музыканты, угощение, стоившие ему последних денег
и даже полушубка, вызваны были
не столько внутреннею потребностью разгуляться, расходиться, свойственной весельчаку
и гуляке, сколько из желания хвастнуть перед незнакомыми людьми, пофинтить перед бабами
и заставить
говорить о себе — цель, к которой ревностно стремятся
не только столичные франты, но
и сельские, ибо в деревнях существуют также своего рода львы-франты
и денди.
— Ну,
говори, — промолвил Глеб, обращая впервые глаза на соседа. — Да что ты, дядя? Ась? В тебе как словно перемена какая…
и голос твой
не тот,
и руки дрожат.
Не прилучилось ли чего?
Говори, чем, примерно, могу помочь? Ну, примерно,
и… того;
говори только.
— Что
говорить, дядя! Признаться,
и я
не ему прочил твою дочку: прочил другому. Ну, да что тут! Словесами прошлого
не воротишь!
Ахти, господи!» —
говорила она,
не переводя духу, отчаянно ударяя обеими ладонями об полы понявы
и тормоша немилосерднейшим образом платок на голове.
Напекли, наварили:
не бросать же теперь — ешьте во здравие!..» Так заключал всегда почти Глеб, который, вообще
говоря, был слишком расчетливый
и деловой хозяин, слишком строгий
и несообщительный старик, чтобы жаловать гостей
и пирушки.
Говоря таким образом, Захар
не имел дурного умысла. Он чуть ли даже
не был чистосердечен, потому что судил о Гришке по себе — судил безошибочно,
и знал, следовательно, как мало соответствовало молодому парню настоящее его житье.
Если б хоть раз
поговорил он с женою, хоть раз обошелся с нею ласково, Дуня, подавив в себе остаток девичьего чувства, привела бы ему еще другое доказательство их связи: авось-либо перестал бы он тогда упрекать ее, пожалел бы ее; авось помягче стало бы тогда его сердце, которое
не столько было злобно, сколько пусто
и испорчено.
— Что говорить-то? И-и-и, касатка, я ведь так только… Что говорить-то!.. А коли через него, беспутного,
не крушись,
говорю, плюнь, да
и все тут!.. Я давно приметила, невесела ты у нас… Полно, горюшица! Авось теперь перемена будет: ушел теперь приятель-то его… ну его совсем!.. Знамо, тот, молодяк, во всем его слушался; подучал его, парня-то, всему недоброму… Я сама
и речи-то его
не однова слушала… тьфу! Пропадай он совсем, беспутный… Рада до смерти: ушел он от нас… ну его!..
Он
не переставал хвастать перед женою;
говорил, что плевать теперь хочет на старика, в грош его
не ставит
и не боится настолько — при этом он показывал кончик прута или соломки
и отплевывал обыкновенно точь-в-точь, как делал Захар;
говорил, что сам стал себе хозяин, сам обзавелся семьею, сам над собой властен, никого
не уважит,
и покажи ему только вид какой, только его
и знали: возьмет жену, ребенка, станет жить своей волей; о местах заботиться нечего: местов
не оберешься —
и не здешним чета!
Уложив мужа, Дуня тотчас же пошла к свекрови
и упросила ее ничего
не говорить Глебу; тетушка Анна долго
не соглашалась: ей всего больше хотелось вывести на свежую воду этого плута-мошенника Захара, — но под конец умилостивилась
и дала обещание молчать до поры до времени.
— Нет, рыбы
не видал: платили деньгами; да все ведь одно… Ну, право же слово,
не годится он тебе,
не тот человек… Я
говорил тогда… Право,
не годится; он
и парня-то твоего споит! — усердствовал племянник мельника.
— Я… батюшка… где?.. Я
не знаю, про что ты
говоришь, — пробормотал Гришка, пятясь назад
и украдкою косясь на Захара.