Неточные совпадения
— Наташа… ежели — сын, ежели сына родишь — озолочу! Что там! Прямо говорю — слугою тебе
буду! Вот — как перед богом! Под
ноги тебе лягу, топчи меня, как захочешь!
— Слава тебе, господи! Не восхотел ты, стало
быть, чтобы прекратился род мой! Не останутся без оправдания грехи мои пред тобою… Спасибо тебе, господи! — И тотчас же, поднявшись на
ноги, он начал зычно командовать: — Эй! Поезжай кто-нибудь к Николе за попом! Игнатий, мол, Матвеич просит! Пожалуйте, мол, молитву роженице дать…
— Потому что — я бедный… Бедным нужно много учиться, от этого они тоже богатыми станут, — в доктора пойдут, в чиновники, в офицеры… Я тоже
буду звякарем… сабля на боку, шпоры на
ногах — дрынь, дрынь! А ты чем
будешь?
От крика они разлетятся в стороны и исчезнут, а потом, собравшись вместе, с горящими восторгом и удалью глазами, они со смехом
будут рассказывать друг другу о том, что чувствовали, услышав крик и погоню за ними, и что случилось с ними, когда они бежали по саду так быстро, точно земля горела под
ногами.
Бабы
пели песни, мужики шутили и весело поругивались, матросы, изображая собою блюстителей порядка, покрикивали на работавших, доски сходен, прогибаясь под
ногами, тяжело хлюпали по воде, а на берегу ржали лошади, скрипели телеги и песок под их колесами…
Крикнув, он пошатнулся на
ногах. Крестный тотчас же подхватил его под руки и стал толкать ко гробу,
напевая довольно громко и с каким-то азартом...
Маякин взглянул на крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и
было много тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губах и в тоскующем взгляде… Справа и слева от дороги лежало поле, покрытое клочьями зимних одежд. По черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под полозьями всхлипывала вода, грязный снег вылетал из-под
ног лошадей…
Охваченный тоскливой и мстительной злобой приехал Фома в город. В нем кипело страстное желание оскорбить Медынскую, надругаться над ней. Крепко стиснув зубы и засунув руки глубоко в карманы, он несколько часов кряду расхаживал по пустынным комнатам своего дома, сурово хмурил брови и все выпячивал грудь вперед. Сердцу его, полному обиды,
было тесно в груди. Он тяжело и мерно топал
ногами по полу, как будто ковал свою злобу.
Он вздрагивал весь, стоя против нее, и оглядывал ее с
ног до головы укоризненным взглядом. Теперь слова выходили из груди у него свободно, говорил он негромко, но сильно, и ему
было приятно говорить. Женщина, подняв голову, всматривалась в лицо ему широко открытыми глазами. Губы у нее вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах их.
Молодой Званцев носил пенсне,
был худ, бледен, и когда он стоял, то икры
ног его вздрагивали, точно им противно
было поддерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном, и смешную маленькую головку в жокейском картузе.
Люди в безумии страха метались по плоту; он колебался под их
ногами и от этого плыл быстрее.
Было слышно, как вода плещет на него и хлюпает под ним. Крики рвали воздух, люди прыгали, взмахивали руками, и лишь стройная фигура Саши неподвижно и безмолвно стояла на краю плота.
Его поклон доставил Маякину, должно
быть, большое удовольствие, — старик как-то весь извился, затопал
ногами, и лицо его осветилось ядовитой улыбкой.
— Если ты серьезно дуришь — я тоже должен серьезно поступать с тобой… Я отцу твоему дал слово — поставить тебя на
ноги… И я тебя поставлю! Не
будешь стоять — в железо закую… Тогда устоишь… Я знаю — все это у тебя с перепою… Но ежели ты отцом нажитое озорства ради губить
будешь — я тебя с головой накрою… Колокол солью над тобой… Шутить со мной очень неудобно!
Как будто невидимый жернов, скрытый под
ногами ее, молол ее и люди волнообразно двигались под ним, не то стремясь вниз, чтоб скорее
быть смолотыми и исчезнуть, не то вырываясь вверх, в стремлении избежать безжалостного жернова.
Ничего в нем не
было — ни нужных слов, ни огня,
было в нем только желание, понятное ему, но невыполнимое… Он представлял себя вне котловины, в которой кипят люди; он видел себя твердо стоящим на
ногах и — немым. Он мог бы крикнуть людям...
Ежов залпом
выпил свой чай, швырнул стакан на блюдце, поставил
ноги на край стула и, обняв колени руками, положил на них подбородок. В этой позе, маленький и гибкий, как резина, он заговорил...
Ежов бегал по комнате, как охваченный безумием, бумага под
ногами его шуршала, рвалась, летела клочьями. Он скрипел зубами, вертел головой, его руки болтались в воздухе, точно надломленные крылья птицы. Фома смотрел на него со странным, двойственным чувством: он и жалел Ежова, и приятно
было ему видеть, как он мучается.
Фоме хотелось остаться и в то же время
было боязно чего-то. А Ежов поднялся на
ноги и, вцепившись в рукава его пальто, пробормотал...
Но тому
было не стыдно: он бился на земле, как рыба, выхваченная из воды, а когда Фома поднял его на
ноги — крепко прижался к его груди, охватив его бока тонкими руками, и все плакал…
У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него
было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с
ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув
ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.
— Иона Никифорыч! Гляди — кит! Вполне для твоей особы футляром может
быть… а? Как
нога в сапог, влезешь, а? Хе-хе!