— О душе моей ты
не смеешь говорить… Нет тебе до нее дела! Я — могу говорить! Я бы, захотевши, сказала всем вам — эх как! Есть у меня слова про вас… как молотки! Так бы по башкам застукала я… с ума бы вы посходили… Но — словами вас не вылечишь… Вас на огне жечь надо, вот как сковороды в чистый понедельник выжигают…
Неточные совпадения
В то время ему было сорок три года; высокий, широкоплечий, он
говорил густым басом, как протодьякон; большие глаза его смотрели из-под темных бровей
смело и умно; в загорелом лице, обросшем густой черной бородой, и во всей его мощной фигуре было много русской, здоровой и грубой красоты; от его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы. Женщинам он нравился и
не избегал их.
С этого дня Фома
заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше: одни стали еще более угодливы и ласковы, другие
не хотели
говорить с ним, а если и
говорили, то сердито и совсем
не забавно, как раньше бывало.
—
Говорю, стало быть, как умею… — запинаясь, ответил Ефим. — Уговора,
мол,
не было… чтобы молчать мне…
— Ну, так пустит… Только ты
не говори, что и я тоже пойду, — со мной, пожалуй, и взаправду
не пустит… Ты скажи — к Смолину,
мол, пустите… Смолин!
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как мне рубль… И
не в копейке дело, а в том, что моя она и никто
не смей ее тронуть, ежели я сам
не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка
говори — где был, что видел?
— Чего тут
говорить? Дело ясное: девки — сливки, бабы — молоко; бабы — близко, девки — далеко… стало быть, иди к Соньке, ежели без этого
не можешь, — и
говори ей прямо — так,
мол, и так… Дурашка! Чего ж ты дуешься? Чего пыжишься?
Фома
не уловил ее тона,
не заметил движения. Упираясь руками в лавку, он наклонился вперед, смотрел в пол и
говорил, качаясь всем корпусом...
Его отыскивали в трактирах, расспрашивали его о том, как и что нужно делать; он
говорил им, порой совсем
не понимая, так это нужно делать или иначе,
замечал их скрытое пренебрежение к нему и почти всегда видел, что они делают дело
не так, как он приказал, а иначе и лучше.
— Словами себя
не освободишь!.. — вздохнув,
заметил Фома. — Ты вот как-то
говорил про людей, которые притворяются, что всё знают и могут… Я тоже знаю таких… Крестный мой, примерно… Вот против них бы двинуть… их бы уличить!.. Довольно вредный народ!..
Они как будто
не замечали Гордеева, хотя, когда Ежов знакомил Фому с ними, все пожимали ему руку и
говорили, что рады видеть его…
— Цыц, ты! — зарычал Фома, поводя на него глазами. —
Не смей со мной
говорить! Я
не пьян — я всех трезвее здесь! Понял?
С тех пор Владимир Васильевич делал вид, что у него нет сына, и домашние никто
не смели говорить ему о сыне, и Владимир Васильевич был вполне уверен, что он наилучшим образом устроил свою семейную жизнь.
Неточные совпадения
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже
замечал…
Говорит: «Как хотите, для науки я жизни
не пощажу».
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.