Неточные совпадения
Он метался по Волге вверх и вниз, укрепляя и разбрасывая сети, которыми ловил золото: скупал по деревням хлеб, возил его в Рыбинск на своих баржах; обманывал, иногда
не замечал этого,
порою — замечал, торжествуя, открыто смеялся над обманутыми и, в безумии жажды денег, возвышался до поэзии.
Порой он вставал и молча крестился, низко кланяясь иконам, потом опять садился за стол, пил водку,
не опьянявшую его в эти часы, дремал, и — так провел весь вечер, и всю ночь, и утро до полудня…
Был еще у Маякина сын Тарас, но имя его
не упоминалось в семье; в городе было известно, что с той
поры, как девятнадцатилетний Тарас уехал в Москву учиться и через три года женился там против воли отца, — Яков отрекся от него.
— Ну, говорю ведь —
не был! Экой ты какой… Разве хорошо — разбойником быть? Они… грешники все, разбойники-то. В бога
не веруют… церкви грабят… их проклинают вон, в церквах-то… Н-да… А вот что, сынок, — учиться тебе надо!
Пора, брат, уж… Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму…
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом. Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок.
Порой он начинал расспрашивать отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику
не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему
не было в них, и
не слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу...
Но
порой в ней пробуждалось иное чувство,
не менее сильное и еще более привязывающее к ней Фому, — чувство, сходное со стремлением матери оберечь своего любимого сына от ошибок, научить его мудрости жить.
Медынская показалась менее красивой и более доступной; ему стало жаль ее, и все-таки он злорадно подумал: «Противно ей, должно быть, когда он ее целует…» И за всем этим он
порою ощущал в себе какую-то бездонную, томительную пустоту, которой
не заполняли ни впечатления истекшего дня, ни воспоминания о давних; и биржа, и дела, и думы о Медынской — все поглощалось этой пустотой…
А Маякин сидел рядом с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и все что-то говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий человек с короткой шеей, смотрел на него быком с упорным вниманием и
порой утвердительно стукал большим пальцем по краю стола. Оживленный говор и смех заглушали бойкую речь крестного, и Фома
не мог расслышать ни слова из нее, тем более что в ушах его все время неустанно звенел тенорок секретаря...
Не умнее ли это будет, ежели мы станем к сторонке и будем до
поры до времени стоять да смотреть, как всякая гниль плодится и чужого нам человека душит?
А она взглянула на него так, как
не смотрела еще до этой
поры, — взглядом женщины-матери, грустным взглядом любви, смешанной с опасением за любимого.
— Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко… Только вот что, дитя мое… позвольте мне дать вам совет… я человек судейский… Он, этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до
поры, пока он
не преступит границы уложения о наказаниях… Но и тогда
не вы, а мы, судьи, будем ему воздавать… Вы же — уж, пожалуйста, потерпите…
— А уж
пора вам! И воды много теперь,
не всю бы вы испортили ее гнилым вашим телом…
— А в какой газете написано про то, что тебе жить скучно и давно уж замуж
пора? Вот те и
не защищают твоего интересу! Да и моего
не защищают… Кто знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои понимает?
— Характер у них очень уж крупный… Тверезые они больше всё молчат и в задумчивости ходят, а вот подмочат вином свои пружины — и взовьются… Так что — в ту
пору они и себе и делу
не хозяин, а лютый враг — извините! Я хочу уйти, Яков Тарасович! Мне без хозяина —
не свычно,
не могу я без хозяина жить…
Какой-то серьезный мужик с большой сивой бородой, до этой
поры не открывавший рта, вдруг открыл его, подвинулся к Фоме и медленно выговорил...
Всегда готовый избить любого мужчину, он никогда
не трогал женщин, хотя
порой безобразно ругал их, раздраженный чем-либо.
Порой ему казалось, что он сходит с ума от пьянства, — вот почему лезет ему в голову это страшное. Усилием воли он гасил эту картину, но, лишь только оставался один и был
не очень пьян, — снова наполнялся бредом, вновь изнемогал под тяжестью его. Желание свободы все росло и крепло в нем. Но вырваться из пут своего богатства он
не мог.
Его отыскивали в трактирах, расспрашивали его о том, как и что нужно делать; он говорил им,
порой совсем
не понимая, так это нужно делать или иначе, замечал их скрытое пренебрежение к нему и почти всегда видел, что они делают дело
не так, как он приказал, а иначе и лучше.
— Познакомим…
Пора, Любовь,
пора! На Фому надежда плоха… хоть я и
не отступлюсь от него…
— Я, брат, сам
порой не верю в это, но факт — есть нечто такое, от чего сомнение отскакивает, как резиновый мяч от железа…
И вот с той
поры прошло около двадцати лет — мы, разночинцы, выросли, но ума
не вынесли и света в жизнь
не внесли.
— Брось! Ничего ты
не можешь! Таких, как ты, —
не надо… Ваша
пора, —
пора сильных, но неумных, — прошла, брат! Опоздал ты… Нет тебе места в жизни…
— Знаешь,
порой мне кажется, что у Фомы это… вдумчивое настроение, речи эти — искренни и что он может быть очень… порядочным!.. Но я
не могу помирить его скандальной жизни с его речами и суждениями…