Неточные совпадения
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь —
не вызывало у него никаких представлений, до той
поры, пока Мария Романовна
не сказала другое слово...
— Тебе
пора понять, что ребенок —
не игрушка…
Мать все чаще смотрела на него, как на гостя, который уже надоел, но
не догадывается, что ему
пора уйти.
И, высоко подняв руку со смычком, он говорил о музыке до
поры, пока адвокат Маков
не прервал его...
— Тебе
пора на урок, к Томилину. Ты, конечно,
не станешь рассказывать ему об этих глупостях.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии
не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и,
порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
Размахивая тонкими руками, прижимая их ко впалой груди, он держал голову так странно, точно его, когда-то, сильно ударили в подбородок, с той
поры он, невольно взмахнув головой, уже
не может опустить ее и навсегда принужден смотреть вверх.
— Ну, нам
пора, — говорил он грубовато. Томилин пожимал руки теплой и влажной рукой, вяло улыбался и никогда
не приглашал их к себе.
—
Пора! — строго сказала она. — А ты еще
не переоделся.
Его уже давно удручали эти слова, он никогда
не слышал в них ни радости, ни удовольствия. И все стыднее были однообразные ласки ее, заученные ею, должно быть, на всю жизнь.
Порою необходимость в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение к себе.
Когда она скрылась, Клима потянуло за нею, уже
не с тем, чтоб говорить умное, а просто, чтоб идти с нею рядом. Это был настолько сильный
порыв, что Клим вскочил, пошел, но на дворе раздался негромкий, но сочный возглас Алины...
В минуты таких размышлений наедине с самим собою Клим чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним,
не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка
порою вызывал у него это новое чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
Не нравилась ему игла Петропавловской крепости и ангел, пронзенный ею;
не нравилась потому, что об этой крепости говорили с почтительной ненавистью к ней, но
порою в ненависти звучало что-то похожее на зависть: студент Попов с восторгом называл крепость...
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я
не могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? —
порою мне думается, что я боюсь их.
Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И
не страх заразиться,
не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее.
Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до
поры, пока ей
не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более
не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею
не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже
не достойна меня. Мне
пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а
не для игры друг с другом».
— Видишь, Лида, — говорила Алина, толкая подругу. — Он — цел. А ты упрекала меня в черством сердце. Нет, омут
не для него, это для меня, это он меня загонит в омут премудрости. Макаров — идемте!
Пора учиться…
Клим Самгин никак
не мог понять свое отношение к Спивак, и это злило его.
Порою ему казалось, что она осложняет смуту в нем, усиливает его болезненное состояние. Его и тянуло к ней и отталкивало от нее. В глубине ее кошачьих глаз, в центре зрачка, он подметил холодноватую, светлую иголочку, она колола его как будто насмешливо, а может быть, зло. Он был уверен, что эта женщина с распухшим животом чего-то ищет в нем, хочет от него.
—
Не нахожу, что играет. Может быть, когда-то он усвоил все эти манеры, подчиняясь моде, но теперь это подлинное его. Заметь — он
порою говорит наивно, неумно, а все-таки над ним
не посмеешься, нет! Хорош старик! Личность!
Макаров бывал у Лидии часто, но сидел недолго; с нею он говорил ворчливым тоном старшего брата, с Варварой — небрежно и даже
порою глумливо, Маракуева и Пояркова называл «хористы», а дядю Хрисанфа — «угодник московский». Все это было приятно Климу, он уже
не вспоминал Макарова на террасе дачи, босым, усталым и проповедующим наивности.
Но и за эту статью все-таки его устранили из университета, с той
поры, имея чин «пострадавшего за свободу», он жил уже
не пытаясь изменять течение истории, был самодоволен, болтлив и, предпочитая всем напиткам красное вино, пил, как все на Руси,
не соблюдая чувства меры.
Так и простоял Самгин до
поры, пока
не раздался торжественный звон бесчисленных колоколов. Загремело потрясающее ура тысяч глоток, пронзительно пели фанфары, ревели трубы военного оркестра, трещали барабаны и непрерывно звучал оглушающий вопль...
«Увеличились и хлопоты по дому с той
поры, как умерла Таня Куликова. Это случилось неожиданно и необъяснимо; так иногда, неизвестно почему, разбивается что-нибудь стеклянное, хотя его и
не трогаешь. Исповедаться и причаститься она отказалась. В таких людей, как она, предрассудки врастают очень глубоко. Безбожие я считаю предрассудком».
С той
поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто
не хотел издать, долго работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора в ряды людей неблагонадежных.
—
Не отрицаю, и в этой плесени есть своя красота, но —
пора проститься с нею, если мы хотим жить.
—
Пора, — сказала Спивак, вставая; ее слово прозвучало для Самгина двусмысленно, но по лицу ее он увидел, что она, кажется,
не слушала регента.
— Вы с той
поры, после Петербурга,
не встречали Кутузова?
Выругавшись, рассматривал свои ногти или закуривал тоненькую, «дамскую» папиросу и молчал до
поры, пока его
не спрашивали о чем-нибудь. Клим находил в нем и еще одно странное сходство — с Диомидовым; казалось, что Тагильский тоже, но без страха, уверенно ждет, что сейчас явятся какие-то люди, — может быть, идиоты, — и почтительно попросят его...
—
Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те
не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно,
не может, фантазии
не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Кричал он до
поры, пока хористы
не догадались, что им
не заглушить его, тогда они вдруг перестали петь, быстро разошлись, а этот солист, бессильно опустив руки, протянул, но уже тоненьким голоском...
Он слышал, что Варвара встала с дивана, был уверен, что она отошла к столу, и, ожидая, когда она позовет обедать, продолжал говорить до
поры, пока Анфимьевна
не спросила веселым голосом...
— Да — как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок: хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства
не признаю. Конечно: и есть — надо, и сеять —
пора. Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али —
не знает?
Он говорил докторально и до
поры, пока Варвара
не прервала его...
— Вот — видите? — мягко, уговаривающим тоном спрашивал он. — Чего же стоит ваше чисто экономическое движение рабочих, руководимых
не вами, а жандармами, чего оно стоит в сравнении с этим стихийным
порывом крестьянства к социальной справедливости?
Он видел, что с той
поры, как появились прямолинейные юноши, подобные Властову, Усову, яснее обнаружили себя и люди, для которых революционность «большевиков» была органически враждебна. Себя Самгин
не считал таким же, как эти люди, но все-таки смутно подозревал нечто общее между ними и собою. И, размышляя перед Никоновой, как перед зеркалом или над чистым листом бумаги, он говорил...
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти
не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово!
Пора. Они — скажут, увидишь!
Сходить в кабинет за книгой мешала лень, вызванная усталостью, теплом и необыкновенной тишиной; она как будто всасывалась во все
поры тела и сегодня была доступна
не только слуху, но и вкусу — терпкая, горьковатая.
Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и
не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое
порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь — пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.
— В ту
пору мужчина качался предо мною страшновато и двуестественно, то — плоть, то — дух. Говорила я, как все, — обыкновенное, а думала необыкновенно и выразить словами настоящие думы мои
не могла…
— Но ведь ты знал ее почти в одно время со мной, — как будто с удивлением сказала Лидия, надевая очки. — На мой взгляд — она
не очень изменилась с той
поры.
Лекция была озаглавлена «Интеллект и рок», — в ней доказывалось, что интеллект и является выразителем воли рока, а сам «рок
не что иное, как маска Сатаны — Прометея»; «Прометей — это тот, кто первый внушил человеку в раю неведения страсть к познанию, и с той
поры девственная, жаждущая веры душа богоподобного человека сгорает в Прометеевом огне; материализм — это серый пепел ее».
— Вы очень много посвящаете сил и времени абстракциям, — говорил Крэйтон и чистил ногти затейливой щеточкой. — Все, что мы знаем, покоится на том, чего мы никогда
не будем знать. Нужно остановиться на одной абстракции. Допустите, что это — бог, и предоставьте цветным расам, дикарям тратить воображение на различные, более или менее наивные толкования его внешности, качеств и намерений. Нам
пора привыкнуть к мысли, что мы — христиане, и мы действительно христиане, даже тогда, когда атеисты.
— Да, вот вам. Фейерверк. Политическая ошибка. Террор при наличии представительного правления. Черти… Я — с трудовиками. За черную работу. Вы что — эсдек?
Не понимаю. Ленин сошел с ума. Беки
не поняли урок Московского восстания.
Пора опамятоваться. Задача здравомыслящих — организация всей демократии.
— Ну да, понятно! Торговать деньгами легче, спокойней, чем строить заводы, фабрики, возиться с рабочими, — проговорила Марина, вставая и хлопая портфелем по своему колену. — Нет, Гриша, тут банкира мало, нужен крупный чиновник или какой-нибудь придворный… Ну, мне —
пора, если я
не смогу вернуться через час, — я позвоню вам… и вы свободны…
Церковь предупреждает: «Во многоглаголании — несть спасения», однако сама-то глаголет неустанно, хотя и
пора бы ей видеть, что нас, пестрый народ, глаголы ее
не одноцветят, а как раз наоборот.
«Этот плен мысли ограничивает его дарование, заставляет повторяться, делает его стихи слишком разумными, логически скучными. Запишу эту мою оценку. И — надо сравнить “Бесов” Достоевского с “Мелким бесом”. Мне
пора писать книгу. Я озаглавлю ее “Жизнь и мысль”. Книга о насилии мысли над жизнью никем еще
не написана, — книга о свободе жизни».
Затем он вспомнил фигуру Петра Струве: десятка лет
не прошло с той
поры, когда он видел смешную, сутуловатую, тощую фигуру растрепанного, рыжего, судорожно многоречивого марксиста, борца с народниками. Особенно комичен был этот книжник рядом со своим соратником, черноволосым Туган-Барановским, высоким, тонконогим, с большим животом и булькающей, тенористой речью.
Петербург встретил его
не очень ласково, в мутноватом небе нерешительно сияло белесое солнце, капризно и сердито
порывами дул свежий ветер с моря, накануне или ночью выпал обильный дождь, по сырым улицам спешно шагали жители, одетые тепло, как осенью, от мостовой исходил запах гниющего дерева, дома были величественно скучны.
Если ее
не спрашивать ни о чем, она может молчать целый час, но говорит охотно и
порою с забавной наивностью.
— Я утверждаю: сознание необходимости социальной дисциплины, чувство солидарности классов возможны только при наличии правильно и единодушно понятой национальной идеи. Я всегда говорил это… И до той
поры, пока этого
не будет, наша молодежь…