Неточные совпадения
Когда наступило время родов, — это
было рано утром осеннего дня, — при первом крике боли, вырвавшемся у жены, Игнат побледнел, хотел что-то сказать ей, но только махнул рукой и ушел из спальни, где жена корчилась в судорогах, ушел вниз в
маленькую комнатку, моленную его покойной матери.
Он
был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него
была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом...
Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Фому; он посмотрел в окно и увидал: далеко, во тьме, сверкали
маленькие огоньки; вода
была черна и густа, как масло, — и больше ничего не видать.
Это
было ясно по костюму бойкого мальчика, сшитому из серой бумазеи, украшенному заплатами на коленях и локтях, по его бледному, голодному лицу, по всей
маленькой, угловатой и костлявой фигуре.
Ежов нравился Фоме больше, чем Смолин, но со Смолиным Фома жил дружнее. Он удивлялся способностям и живости
маленького человека, видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в то же время жалел его снисходительной жалостью сытого к голодному. Может
быть, именно эта жалость больше всего другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчику перед скучным, рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами, часто говорил им...
И вот однажды Фома
был пойман руками штабс-капитана Чумакова,
маленького и худенького старика. Неслышно подкравшись к мальчику, укладывавшему сорванные яблоки за пазуху рубахи, старик вцепился ему в плечи и грозно закричал...
Фома не раз видел эту женщину на улицах; она
была маленькая, он знал, что ее считают одной из красивейших в городе.
Старайся стоять выше дела… так поставь себя, чтоб все оно у тебя под ногами
было, на виду, чтоб каждый
малый гвоздик в нем — виден
был тебе…
Голос старика странно задребезжал и заскрипел. Его лицо перекосилось, губы растянулись в большую гримасу и дрожали, морщины съежились, и по ним из
маленьких глаз текли слезы, мелкие и частые. Он
был так трогательно жалок и не похож сам на себя, что Фома остановился, прижал его к себе с нежностью сильного и тревожно крикнул...
— А вот, говорю, вы денежки на техническое приспособьте… Ежели его в
малых размерах завести, то — денег одних этих хватит, а в случае можно еще в Петербурге попросить — там дадут! Тогда и городу своих добавлять не надо и дело
будет умнее.
Как бы для того, чтобы его фамилия казалась еще нелепее, он говорил высоким, звонким тенором и сам весь — полный,
маленький, круглолицый и веселый говорун —
был похож на новенький бубенчик.
Когда Фома, отворив дверь, почтительно остановился на пороге
маленького номера с одним окном, из которого видна
была только ржавая крыша соседнего дома, — он увидел, что старый Щуров только что проснулся, сидит на кровати, упершись в нее руками, и смотрит в пол, согнувшись так, что длинная белая борода лежит на коленях, Но, и согнувшись, он
был велик…
— А по-отому, что в городе одной кокоткой
будет меньше…
— Н-неизвестно… Так как он
малый неглупый, то, вероятно, никогда не попадется… И
будет по вся дни живота его сосуществовать со мною и вами на одной и той же ступени равенства пред законом… О боже, что я говорю! — комически вздохнул Ухтищев.
Молодой Званцев носил пенсне,
был худ, бледен, и когда он стоял, то икры ног его вздрагивали, точно им противно
было поддерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном, и смешную
маленькую головку в жокейском картузе.
Это некрасивое лицо
было совершенно неподвижно, и лишь глаза на нем —
маленькие, круглые, холодные — постоянно улыбались проницательной и хитрой улыбкой.
Саша стояла сзади него и из-за плеча спокойно разглядывала
маленького старичка, голова которого
была ниже подбородка Фомы. Публика, привлеченная громким словом Фомы, посматривала на них, чуя скандал. Маякин, тотчас же почуяв возможность скандала, сразу и верно определил боевое настроение крестника. Он поиграл морщинами, пожевал губами и мирно сказал Фоме...
— Вот это встреча! А я здесь третий день проедаюсь в тяжком одиночестве… Во всем городе нет ни одного порядочного человека, так что я даже с газетчиками вчера познакомился… Ничего, народ веселый… сначала играли аристократов и всё фыркали на меня, но потом все вдребезги напились… Я вас познакомлю с ними… Тут один
есть фельетонист — этот, который вас тогда возвеличил… как его? Увеселительный
малый, черт его дери!
…Фома очнулся от этого кошмара в
маленькой комнатке с двумя окнами, и первое, на чем остановились его глаза,
было сухое дерево.
С трудом поворотив на подушке тяжелую голову, Фома увидал
маленького черного человечка, он, сидя за столом, быстро царапал пером по бумаге, одобрительно встряхивал круглой головой, вертел ею во все стороны, передергивал плечами и весь — всем своим
маленьким телом, одетым лишь в подштанники и ночную рубаху, — неустанно двигался на стуле, точно ему
было горячо сидеть, а встать он не мог почему-то.
Ежов залпом
выпил свой чай, швырнул стакан на блюдце, поставил ноги на край стула и, обняв колени руками, положил на них подбородок. В этой позе,
маленький и гибкий, как резина, он заговорил...
— Отравленный добротой людей, я погиб от роковой способности каждого бедняка, выбивающегося в люди, — от способности мириться с
малым в ожидании большего… О! ты знаешь? — от недостатка самооценки гибнет больше людей, чем от чахотки, и вот почему вожди масс,
быть может, служат в околоточных надзирателях!
«Мне кажется, что эта склонность к диким выходкам вытекает из недостатка культуры постольку же, поскольку обусловлена избытком энергии и бездельем. Не может
быть сомненья в том, что наше купечество — за
малыми исключениями — сословие наиболее богатое здоровьем и в то же время наименее трудящееся…»
Он тоже
пил, этот
маленький, ошпаренный жизнью человечек.
— Ну, нет, еще моя песня не спета! Впитала кое-что грудь моя, и — я свистну, как бич! Погоди, брошу газету, примусь за серьезное дело и напишу одну
маленькую книгу… Я назову ее — «Отходная»:
есть такая молитва — ее читают над умирающими. И это общество, проклятое проклятием внутреннего бессилия, перед тем, как издохнуть ему, примет мою книгу как мускус.
Он замечал также, что
маленький фельетонист как будто подыгрывался под тон наборщиков, — суетился вместе с ними около костра, откупоривал бутылки с пивом, поругивался, громко хохотал, всячески старался
быть похожим на них.
Охваченные густою тьмой со всех сторон, люди на фоне леса казались
маленькими, как дети, они как бы тоже горели, облитые пламенем костра, взмахивали руками и
пели свою песню громко, сильно.
Глядя в зеркало на свое взволнованное лицо, на котором крупные и сочные губы казались еще краснее от бледности щек, осматривая свой пышный бюст, плотно обтянутый шелком, она почувствовала себя красивой и достойной внимания любого мужчины, кто бы он ни
был. Зеленые камни, сверкавшие в ее ушах, оскорбляли ее, как лишнее, и к тому же ей показалось, что их игра ложится ей на щеки тонкой желтоватой тенью. Она вынула из ушей изумруды, заменив их
маленькими рубинами, думая о Смолине — что это за человек?
— Проворне, ребята, проворне! — раздался рядом с ним неприятный, хриплый голос. Фома обернулся. Толстый человек с большим животом, стукая в палубу пристани палкой, смотрел на крючников
маленькими глазками. Лицо и шея у него
были облиты потом; он поминутно вытирал его левой рукой и дышал так тяжело, точно шел в гору.