Неточные совпадения
Они приносят ей в жертву несколько бессонных ночей; а если случится, что она одолеет их души, то они, побежденные ею, никогда не бывают разбиты и так
же сильно живут под ее началом,
как жили и без нее…
Лицо ее обращено на улицу, но взгляд был так безучастен ко всему, что жило и двигалось за окном, и в то
же время был так сосредоточенно глубок,
как будто она смотрела внутрь себя.
Если муж звал ее в гости — она шла, но и там вела себя так
же тихо,
как дома; если к ней приходили гости, она усердно поила и кормила их, не обнаруживая интереса к тому, о чем говорили они, и никого из них не предпочитая.
Наталью
же беременность сделала еще более сосредоточенной и молчаливой; она глубже ушла в себя, поглощенная биением новой жизни под сердцем своим. Но улыбка ее губ стала яснее, и в глазах порой вспыхивало что-то новое, слабое и робкое,
как первый проблеск утренней зари.
— О, господи! — испуганным шепотом произнес он, чувствуя, что страх давит ему горло и не дает дышать. — Наташа!
Как же? Ведь ему — грудь надо? Что ты это!
Приняв молитву, Наталья впала в беспамятство и на вторые сутки умерла, ни слова не сказав никому больше, — умерла так
же молча,
как жила.
— А
как же? — оживленно воскликнул Фома и, обратив к отцу свое лицо, стал торопливо говорить ему: — Вон в один город приехал разбойник Максимка и у одного там, богатого, двенадцать бочек деньгами насыпал… да разного серебра, да церковь ограбил… а одного человека саблей зарубил и с колокольни сбросил… он, человек-то, в набат бить начал…
Жизнь мальчика катилась вперед,
как шар под уклон. Будучи его учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое
же дитя,
как и они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть,
как Анфиса с завязанными платком глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и все-таки натыкалась на стулья и столы, или
как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая...
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие
же,
как и тот, в котором жил Фома. Одни из них были побольше, другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви — все в них было такое
же,
как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
— А она — такая
же,
как все?
— Ну, известно!.. А то —
какая же?
— Известно! Море-то должно
же края иметь. Оно —
как чашка…
— И опять города, — а
как же? Только там уж не наша земля будет, а персидская… Видал персияшек, которые вот на ярмарке-то — шептала, урюк, фисташка?
Фома видел,
как отец взмахнул рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас
же поднялся и вновь стал молча работать… На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы, на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их…
Сидя в школе, Фома почувствовал себя свободнее и стал сравнивать своих товарищей с другими мальчиками. Вскоре он нашел, что оба они — самые лучшие в школе и первыми бросаются в глаза, так
же резко,
как эти две цифры 5 и 7, не стертые с черной классной доски. И Фоме стало приятно оттого, что его товарищи лучше всех остальных мальчиков.
Дома Фому встретили торжественно: отец подарил мальчику тяжелую серебряную ложку с затейливым вензелем, а тетка — шарф своего вязанья. Его ждали обедать, приготовили любимые им блюда и тотчас
же,
как только он разделся, усадили за стол и стали спрашивать.
— Человек должен себя беречь для своего дела и путь к своему делу твердо знать… Человек, брат, тот
же лоцман на судне… В молодости,
как в половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога… Но — знай время, когда и за правеж взяться надо… Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень; все это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому…
Впиваясь в пирог мелкими, острыми зубами, он мурлыкал,
как котенок, притопывал в такт левой ногой и в то
же время решал задачу, бросая Фоме короткие фразы...
К Ежову он относился так
же снисходительно,
как и Фома, но более дружески и ровно. Каждый раз, когда Гордеев ссорился с Ежовым, он стремился примирить их, а как-то раз, идя домой из школы, сказал Фоме...
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной человек вот так
же,
как сова днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — только перья летят от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким людям — беда, брат!
Порой эти видения возбуждали в нем прилив мощной энергии и
как бы опьяняли его — он вставал и, расправляя плечи, полной грудью, пил душистый воздух; но иногда те
же видения навевали на него грустное чувство — ему хотелось плакать, было стыдно слез, он сдерживался и все-таки тихо плакал.
— Поди ж ты!
Как будто он ждет чего-то, —
как пелена какая-то на глазах у него… Мать его, покойница, вот так
же ощупью ходила по земле. Ведь вон Африканка Смолин на два года старше — а поди-ка ты
какой! Даже понять трудно, кто кому теперь у них голова — он отцу или отец ему? Учиться хочет exать, на фабрику какую-то, — ругается: «Эх, говорит, плохо вы меня, папаша, учили…» Н-да! А мой — ничего из себя не объявляет… О, господи!
— Я-то вру?
Как же я могу врать, ежели я эту штуку, может, до ста раз проделывал? Так что — ты вот поручи мне с ней дело вести… а? Я тебе с ней знакомство скручу…
— Да
как же? — смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь рукой ее головы. — Ты не сердись… ведь сама
же…
— Страхи
какие! — не поверил Ефим, с любопытством поглядывая в лицо хозяина. Но он тотчас
же отступил на шаг пред Фомой.
— Видал? — заключил он свой рассказ. — Так что — хорошей породы щенок, с первой
же охоты — добрый пес… А ведь с виду он — так себе… человечишко мутного ума… Ну, ничего, пускай балуется, — дурного тут, видать, не будет… при таком его характере… Нет,
как он заорал на меня! Труба, я тебе скажу!.. Сразу определился, будто власти и строгости ковшом хлебнул…
— То — женили… Ну, ладно, будет про это говорить… Ну, повелся с бабой, — что
же? Баба —
как оспа, без нее не проживешь… А мне лицемерить не приходится… я раньше твоего начал к бабам льнуть… Однако соблюдай с ними осторожность…
— Та-ак! Ах ты, скажите, пожалуйста!
Какие же вам, сударь, больше по вкусу?..
— Ты не очень пяль глаза-то на эту рожицу. Она, смотри, —
как березовый уголь: снаружи он бывает такой
же вот скромный, гладкий, темненький, — кажись, совсем холодный, — а возьми в руку, — ожгет…
— «Блажен путь, в онь
же идеши днесь, душе…» — тихонько напевал Яков Тарасович, поводя носом, и снова шептал в ухо крестника: — Семьдесят пять тысяч рублей — такая сумма, что за нее можно столько
же и провожатых потребовать… Слыхал ты, что Сонька-то в сорочины
как раз закладку устраивает?
— Оно все реки принимает в себя… и бывают в нем сильные бури… Так
же и житейское море от людей питается волнением… а смерть обновляет воды его… дабы не протухли…
Как люди ни мрут, а их все больше становится…
— Э-эхе-хе! — вздохнул Маякин. — И никому до этого дела нет… Вон и штаны твои, наверно, так
же рассуждают:
какое нам дело до того, что на свете всякой материи сколько угодно? Но ты их не слушаешь — износишь да и бросишь…
— А
как же? Надо посмотреть,
как деньги друга моего в землю зарывать будут.
— Театр — это та
же школа, Фома, — поучительно сказала Люба. — Купцы такие были… И
какой может быть в книгах обман?
— Ошибаешься! Ты ведь не читал книг, —
как же можешь судить? Именно они-то и есть настоящее. Они учат жить.
— Ну, я этого не понимаю… — качая головой, сказал Фома. — Кто это там о моем счастье заботится? И опять
же,
какое они счастье мне устроить могут, ежели я сам еще не знаю, чего мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на этих посмотрела… на тех, что вот обедали…
— Да-а, — задумчиво заговорила девушка, — с каждым днем я все больше убеждаюсь, что жить — трудно… Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который будет всю жизнь людей грабить, пить, в карты играть? Не хочу! Я хочу быть личностью… я — личность, потому что уже понимаю,
как скверно устроена жизнь. Учиться? Разве отец пустит… Бежать? Не хватает храбрости… Что
же мне делать?
—
Как же это отец-то не догадался? — беспокойно спросил Фома.
—
Как же не понять! — воскликнул Фома.
— Эх! — обиженно воскликнул Фома. —
Как же это отец-то? Говорили вы с ним?
И тотчас
же сам себе, но
как бы другим голосом ответил...
Фома удивлялся ее речам и слушал их так
же жадно,
как и речи ее отца; но когда она начинала с любовью и тоской говорить о Тарасе, ему казалось, что под именем этим она скрывает иного человека, быть может, того
же Ежова, который, по ее словам, должен был почему-то оставить университет и уехать из Москвы.
— А
как же? Торговля — все равно что война, — азартное дело. Тут бьются за суму, а в суме — душа…
— Фу-у! Ка-ак ты говорить научился! То есть
как град по крыше… сердито! Ну ладно, — будь похож на человека… только для этого безопаснее в трактир ходить; там человеки все
же лучше Софьиных… А ты бы, парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к чему… Например — Софья… Что она изображает? Насекомая для украшения природы и больше — ничего!
Вам нужна иная подруга, такая
же простая, здоровая душою,
как сами вы…
Но ему стало неловко и даже смешно при мысли о том,
как легко ему жениться. Можно завтра
же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и — месяца не пройдет,
как уже в доме вместе с ним будет жить женщина. И день и ночь будет около него. Скажет он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет… Скажет: «Пойдем спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать его — и она будет целовать, если бы он и не хотел этого. А сказать ей «не хочу, уйди!» — она обидится…
— Да ведь
как же ему не отдать, если он потребует?
— Са-ама?! — удивленно воскликнула Люба. —
Какая… странная! Что
же она сказала?..