Неточные совпадения
—
А —
вот!.. — крикнул он, замахиваясь на нее. Не быстро, но вовремя она уклонилась от его удара, потом схватила руку его, оттолкнула ее прочь от себя
и, не повышая голоса, сказала...
— Я — купец! — строго сказал Игнат, но, подумав, добродушно улыбнулся
и добавил: —
А ты — дурашка!.. Я хлебом торгую, пароходами работаю, — видал «Ермака»? Ну
вот, это мой пароход…
И твой…
—
И опять города, —
а как же? Только там уж не наша земля будет,
а персидская… Видал персияшек, которые
вот на ярмарке-то — шептала, урюк, фисташка?
—
А все жадность его непомерная — дешевле здесь топливо,
вот он
и старается… Жаден, дьявол!
—
Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так
и знай. Захочем мы с тобой,
и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят,
и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в том завязло, что я удачливый
и богатый,
а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
—
А — так уж надо… Подобьет его вода в колесо… нам, к примеру… завтра увидит полиция… возня пойдет, допросы… задержат нас.
Вот его
и провожают дальше… Ему что? Он уж мертвый… ему это не больно, не обидно…
а живым из-за него беспокойство было бы… Спи, сынок!..
—
Вот! Что тебе? Ты новенький
и богатый, — с богатых учитель-то не взыскивает…
А я — бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю
и никакого подарка не приносил ему… Кабы я плохо учился — он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда в гимназию уйду… Кончу второй класс
и уйду… Меня уж тут один студент приготовляет… Там я так буду учиться — только держись!
А у вас лошадей сколько?
Вот это уменье
и есть то самое, что будет хитрее всяких книг,
а в книгах о нем ничего не написано…
—
И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были муж да жена,
и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные, что
и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут им где черствую, завалящую корочку, — тем они день
и сыты.
И вот родилось у них дите… родилось дите — крестить надо,
а как они бедные, угостить им кумов да гостей нечем, — не идет к ним никто крестить! Они
и так, они
и сяк, — нет никого!..
И взмолились они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»
— Ладно, пускай!..
А вот я не буду подсказывать тебе —
и станешь ты бревном!
— Вишь — стыдно стало! Поди-ка, Ежишка этот подбил? Я
вот его проберу, когда придет…
а то
и совсем прекращу дружбу-то вашу…
— Ах… пес!
Вот, гляди, каковы есть люди: его грабят,
а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как мне рубль…
И не в копейке дело,
а в том, что моя она
и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был, что видел?
—
А в овраге спугнули мы сову, — рассказывал мальчик. —
Вот потеха-то была! Полетела это она, да с разлету о дерево — трах! даже запищала, жалобно таково…
А мы ее опять спугнули, она опять поднялась
и все так же — полетит, полетит, да на что-нибудь
и наткнется, — так от нее перья
и сыплются!.. Уж она трепалась, трепалась по оврагу-то… насилу где-то спряталась… мы
и искать не стали, жаль стало, избилась вся… Она, тятя, совсем слепая днем-то?
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной человек
вот так же, как сова днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — только перья летят от него,
а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да с размаха
и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким людям — беда, брат!
—
А вот гимназисты — всё знают
и обо всем умеют говорить… Ежов, например…
Лишняя совсем…
а у меня, говорит, трое мальчишек — они работники будут, их надо сохранить… дайте, говорит, десять рублей за девку-то,
вот я
и поправлюсь с мальчишками…» Каково,
а?
Живи так, чтобы на старости было чем молодые годы вспомянуть…
вот я вспомнила себя
и хоть поплакала,
а разгорелось сердце-то от одной от памяти, как прежде жила…
—
А ты понимай… Ты мне худого не сделал,
и я тебе его не хочу…
Вот и ухожу…
Знай
вот что: дело — зверь живой
и сильный, править им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко,
а то оно тебя одолеет…
— Ах старый ворон,
а? Это ты верно… Для него что свои деньги, что мои — все едино, —
вот он
и дрожит… Цель есть у него, лысого… Ну-ка скажи — какая?
— Сон я потерял… бывало, дрыхну — хоть кожу с меня сдери, не услышу!
А теперь ворочаюсь, ворочаюсь с боку на бок, едва под утро засну… Сердце бьется неровно, то как загнанное, часто так — тук-тук-тук…
а то вдруг замрет, — кажись,
вот сейчас оторвется да
и упадет куда-то, в недра самые… Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей!..
— Не надо… На воздухе-то отошло будто…
А вот чаю хлебну, авось
и еще легче будет… — говорил Игнат, наливая чай,
и Фома видел, что чайник трясется в руке отца.
— Экой ты, брат, малодушный! Али мне его не жалко? Ведь я настоящую цену ему знал,
а ты только сыном был.
А вот не плачу я… Три десятка лет с лишком прожили мы душа в душу с ним… сколько говорено, сколько думано… сколько горя вместе выпито!.. Молод ты — тебе ли горевать? Вся жизнь твоя впереди,
и будешь ты всякой дружбой богат.
А я стар…
и вот единого друга схоронил
и стал теперь как нищий… не нажить уж мне товарища для души!
—
А вот, говорю, вы денежки на техническое приспособьте… Ежели его в малых размерах завести, то — денег одних этих хватит,
а в случае можно еще в Петербурге попросить — там дадут! Тогда
и городу своих добавлять не надо
и дело будет умнее.
— Врешь, ученая дура! Политике я учу,
а не лакейству, политике жизни… Ты
вот что — ты удались! Отыди от зла…
и сотвори нам закуску. С богом!
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем?
А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе
и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то
и есть настоящее. Его
и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела…
Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни
и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
— Ты погоди! Ты еще послушай дальше-то — хуже будет! Придумали мы запирать их в дома разные
и, чтоб не дорого было содержать их там, работать заставили их, стареньких да увечных…
И милостыню подавать не нужно теперь,
и, убравши с улиц отрепышей разных, не видим мы лютой их скорби
и бедности,
а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты…
Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они… для изгнания Христа из жизни нашей! Ясно ли?
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника,
и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней,
и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере человека притупила злобу на женщину,
а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне
и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, —
вот и все!
— Бывало, смотрел я на вас
и думал: «Экая она красивая, хорошая… Голубка!..»
А вы
вот сами говорите — виновата… эхма!
—
Вот и это… не женат,
а уж, чай, давно поган… Ну,
а работаешь в деле твоем много?
«
И этот тоже про жизнь говорит…
и вот — грехи свои знает,
а не плачется, не жалуется… Согрешил — подержу ответ…
А та?..» — Он вспомнил о Медынской,
и сердце его сжалось тоской. «
А та — кается… не поймешь у ней — нарочно она или в самом деле у нее сердце болит…»
—
Вот! — со вздохом
и тихо воскликнула девушка. —
Вот я
и думаю — надо…
А как пойдешь? Ты знаешь ли — я такое чувствую теперь, — как будто между мною
и людьми туман стоит… густой, густой туман!..
— Я человек простой… дикий! Побил
вот,
и — мне весело…
А там будь что будет…
— Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко… Только
вот что, дитя мое… позвольте мне дать вам совет… я человек судейский… Он, этот Князев, подлец, да! Но
и подлеца нельзя бить, ибо
и он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до поры, пока он не преступит границы уложения о наказаниях… Но
и тогда не вы,
а мы, судьи, будем ему воздавать… Вы же — уж, пожалуйста, потерпите…
— Э-эх, ваше степенство! — вздохнул мужик. — Горе заставит — бык соловьем запоет…
А вот барыня с чего поет, так… это уж богу одному известно…
а поет она — ложись
и помирай! Н-ну, — барыня!
Я почти сорок лет одну
и ту же газету читаю
и хорошо вижу…
вот пред тобой моя рожа,
а предо мной — на самоваре вон — тоже моя, но другая…
Вот газеты эти самоварную рожу всему
и придают,
а настоящей не видят…
—
А в какой газете написано про то, что тебе жить скучно
и давно уж замуж пора?
Вот те
и не защищают твоего интересу! Да
и моего не защищают… Кто знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои понимает?
— Ну
и тогда-то
вот те, которые верх в сумятице возьмут, — жизнь на свой лад, по-умному
и устроят… Не шаля-валя пойдет дело,
а — как по нотам! Не доживешь до этого, жаль!..
— Характер у них очень уж крупный… Тверезые они больше всё молчат
и в задумчивости ходят,
а вот подмочат вином свои пружины —
и взовьются… Так что — в ту пору они
и себе
и делу не хозяин,
а лютый враг — извините! Я хочу уйти, Яков Тарасович! Мне без хозяина — не свычно, не могу я без хозяина жить…
— Мало тебе!
А больше — я ничего не скажу… На что? Все из одного места родом —
и люди
и скоты… Пустяки все эти разговоры… Ты
вот давай подумаем, как нам жить сегодня?
— Видела во сне, будто опять арфисткой стала. Пою соло,
а против меня стоит большущая, грязная собака, оскалила зубы
и ждет, когда я кончу…
А мне — страшно ее…
и знаю я, что она сожрет меня, как только я перестану петь…
и вот я все пою, пою…
и вдруг будто не хватает у меня голосу… Страшно!
А она — щелкает зубами… К чему это?..
—
Вот то-то! — поучительно сказал Фома, довольный тем, что парень уступил ему,
и не замечая косых, насмешливых взглядов. —
А кто понимает… тот чувствует, что нужно — вечную работу делать!
—
А ежели нам
и Волгу досуха выпить да еще
вот этой горой закусить —
и это забудется, ваше степенство. Все забудется, — жизнь-то длинна… Таких делов, чтобы высоко торчали, — не нам делать…
— Душа у меня болит! — азартно воскликнул Фома. —
И оттого болит, что — не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для чего?
Вот — крестный, — он с умом! Он говорит — жизнь делай!
А все говорят — заела нас жизнь!
— Это всего лучше! Возьмите все
и — шабаш!
А я — на все четыре стороны!.. Я этак жить не могу… Точно гири на меня навешаны… Я хочу жить свободно… чтобы самому все знать… я буду искать жизнь себе…
А то — что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец? Не люблю я ничего…
А так — ушел бы я от людей… работу какую-нибудь работал бы…
А то
вот — пью я… с бабой связался…
— Потому что ты большая,
а не очень умная… Н-да!
Вот те
и весь сказ! Иди, садись
и ешь…
—
Вот это встреча!
А я здесь третий день проедаюсь в тяжком одиночестве… Во всем городе нет ни одного порядочного человека, так что я даже с газетчиками вчера познакомился… Ничего, народ веселый… сначала играли аристократов
и всё фыркали на меня, но потом все вдребезги напились… Я вас познакомлю с ними… Тут один есть фельетонист — этот, который вас тогда возвеличил… как его? Увеселительный малый, черт его дери!
И все качалось из стороны в сторону плавными, волнообразными движениями. Люди то отдалялись от Фомы, то приближались к нему, потолок опускался,
а пол двигался вверх,
и Фоме казалось, что
вот его сейчас расплющит, раздавит. Затем он почувствовал, что плывет куда-то по необъятно широкой
и бурной реке,
и, шатаясь на ногах, в испуге начал кричать...
— Ну, это теперь хороша… Одно дело невеста, другое — жена… Да не в этом суть…
А только — средств не хватит…
и сам надорвешься в работе,
и ее заездишь… Совсем невозможное дело женитьба для нас… Разве мы можем семью поднять на таком заработке?
Вот видишь, — я женат… всего четыре года…
а уж скоро мне — конец!