На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни — теперь уже основа души —
росла и крепла в нём.
Авторитет Белоярцева в Доме
рос и креп, как сказочный богатырь, не по дням, а по часам. Этого авторитета не признавали только Райнер и Лиза, видевшие Белоярцева насквозь, но они молчали, а он перед ними до поры до времени тоже помалчивал.
Софья Ивановна, как я ее после узнал, была одна из тех редких немолодых женщин, рожденных для семейной жизни, которым судьба отказала в этом счастии и которые вследствие этого отказа весь тот запас любви, который так долго хранился,
рос и креп в их сердце для детей и мужа, решаются вдруг изливать на некоторых избранных.
Ночь
росла и крепла, наполняясь странными тихими звуками. В степи печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и всё обильнее лил на степь голубоватую мглу…
Неточные совпадения
— Н-да, вот как ты, — неопределенно выговорил Дмитрий, дергая пуговицу пиджака
и оглядываясь. — Трудное время, брат! Все заостряется, толкает на крайности. А с другой стороны,
растет промышленность, страна заметно
крепнет… европеизируется.
А вместе с работой
крепла и росла решимость идти
и сказать отцу все, пока не открылось критическое положение девушки само собой.
Россия пережила татарщину, пережила смутную эпоху
и окончательно
окрепла,
выросла в государственного колосса.
Затем доктор начал замечать за самим собою довольно странную вещь: он испытывал в присутствии жены с глазу на глаз какое-то гнетуще-неловкое чувство, как человек, которого все туже
и туже связывают веревками,
и это чувство
росло,
крепло и захватывало его все сильнее.
Старик слушал
и ждал. Он больше, чем кто-нибудь другой в этой толпе, понимал живую драму этих звуков. Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно льющаяся из души музыканта, вдруг оборвется, как прежде, тревожным, болезненным вопросом, который откроет новую рану в душе его слепого питомца. Но звуки
росли,
крепли, полнели, становились все более
и более властными, захватывали сердце объединенной
и замиравшей толпы.