Неточные совпадения
Слушая печальные, мягкие
слова, Павел вспоминал, что при жизни отца
мать была незаметна в доме, молчалива и всегда жила в тревожном ожидании побоев. Избегая встреч с отцом, он мало бывал дома последнее время, отвык от
матери и теперь, постепенно трезвея, пристально смотрел на нее.
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо,
слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей
матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Павел видел улыбку на губах
матери, внимание на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою
слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его
словах звучала ненависть, и когда
мать слышала ее звенящие, жесткие
слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Ее потрясло
слово «
мать», сказанное им с горячей силой, и это пожатие руки, новое и странное.
Мать чувствовала это особенное, неведомое ей и, под журчание голоса Наташи, вспоминала шумные вечеринки своей молодости, грубые
слова парней, от которых всегда пахло перегорелой водкой, их циничные шутки.
Вспыхнул спор, засверкали
слова, точно языки огня в костре.
Мать не понимала, о чем кричат. Все лица загорелись румянцем возбуждения, но никто не злился, не говорил знакомых ей резких
слов.
Хохол слушал и качал головою в такт ее
словам. Весовщиков, рыжий и приведенный Павлом фабричный стояли все трое тесной группой и почему-то не нравились
матери.
Когда
мать услыхала это
слово, она в молчаливом испуге уставилась в лицо барышни. Она слышала, что социалисты убили царя. Это было во дни ее молодости; тогда говорили, что помещики, желая отомстить царю за то, что он освободил крестьян, дали зарок не стричь себе волос до поры, пока они не убьют его, за это их и назвали социалистами. И теперь она не могла понять — почему же социалист сын ее и товарищи его?
А потом страшное
слово стало повторяться все чаще, острота его стерлась, и оно сделалось таким же привычным ее уху, как десятки других непонятных
слов. Но Сашенька не нравилась ей, и, когда она являлась,
мать чувствовала себя тревожно, неловко…
Резкие
слова и суровый напев ее не нравились
матери, но за
словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и
слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в
словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
— На то и перепел, чтобы в сети попасть! — отозвался хохол. Он все больше нравился
матери. Когда он называл ее «ненько», это
слово точно гладило ее щеки мягкой, детской рукой. По воскресеньям, если Павлу было некогда, он колол дрова, однажды пришел с доской на плече и, взяв топор, быстро и ловко переменил сгнившую ступень на крыльце, другой раз так же незаметно починил завалившийся забор. Работая, он свистел, и свист у него был красиво печальный.
Мать громко потянула носом воздух и ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее
слова.
Тут вмешалась
мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими
словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
Он говорил тихо, но каждое
слово его речи падало на голову
матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.
Усмехаясь, он вышел своей тяжелой походкой, увеличив горе
матери суровой безнадежностью своих
слов.
— На это есть особые причины! — ответил он, подняв палец кверху. — Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материалец, и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное
слово, и да здравствует сердце
матери! А пока — до свиданья!
Обняв плечи
матери, он ввел ее в комнату, а она, прижимаясь к нему, быстрым жестом белки отирала с лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его
слова.
Он точно связывал сердце
матери угрюмыми
словами.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он говорил проще всех, и его
слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для
матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Она шагала, и ей хотелось толкнуть в спину надзирателя, чтобы он шел быстрее. В маленькой комнате стоял Павел, улыбался, протягивал руку.
Мать схватила ее, засмеялась, часто мигая глазами, и, не находя
слов, тихо говорила...
Завязался один из тех споров, когда люди начинали говорить
словами, непонятными для
матери. Кончили обедать, а все еще ожесточенно осыпали друг друга трескучим градом мудреных
слов. Иногда говорили просто.
Матери показалось, что в голосе девушки звучат знакомые чувства — тоска и страх. И
слова Саши стали падать на сердце ей, точно крупные капли ледяной воды.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но
мать не находила
слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой болью…
— Лежит он, — задумчиво рассказывала
мать, — и точно удивляется, — такое у него лицо. И никто его не жалеет, никто добрым
словом не прикрыл его. Маленький такой, невидный. Точно обломок, — отломился от чего-то, упал и лежит…
Мать внесла самовар, искоса глядя на Рыбина. Его
слова, тяжелые и сильные, подавляли ее. И было в нем что-то напоминавшее ей мужа ее, тот — так же оскаливал зубы, двигал руками, засучивая рукава, в том жила такая же нетерпеливая злоба, нетерпеливая, но немая. Этот — говорил. И был менее страшен.
Марья Корсунова в разговоре с
матерью сказала ей, отражая в своих
словах мнение полиции, с которою она жила дружно, как со всеми людьми...
— Горит, как восковая свечечка на ветру! — проводила его
мать тихими
словами, встала и вышла на кухню, начала одеваться.
Снова в уши
матери отовсюду, из окон, со дворов, ползли летели
слова тревожные и злые, вдумчивые и веселые. Но теперь ей хотелось возражать, благодарить, объяснять, хотелось вмешаться в странно пеструю жизнь этого дня.
Мать задрожала от этих
слов и откликнулась тихими слезами.
На
мать смотрели с грустью, с уважением, гул сочувствия провожал ее. Сизов молчаливо отстранял людей с дороги, они молча сторонились и, повинуясь неясной силе, тянувшей их за
матерью, не торопясь, шли за нею, вполголоса перекидываясь краткими
словами.
— Я говорю: судьи — дети! — повторила она, вздыхая. Тогда он заговорил о чем-то быстро и сердито, но
слова его вились вокруг, не задевая
мать.
Николай слушал, протирая очки, Софья смотрела, широко открыв свои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки. Аккорд осторожно вливался в речь
матери, торопливо облекавшей чувства в простые, душевные
слова.
Прощаясь с сестрой, Николай крепко пожал ей руку, и
мать еще раз отметила простоту и спокойствие их отношений. Ни поцелуев, ни ласковых
слов у этих людей, а относятся они друг к другу так душевно, заботливо. Там, где она жила, люди много целуются, часто говорят ласковые
слова и всегда кусают друг друга, как голодные собаки.
Мать слушала ее рассказы, смеялась и смотрела на нее ласкающими глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными ногами. В ее походке,
словах, в самом звуке голоса, хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
Все это подвигало сердце ближе к женщине со светлыми глазами, и
мать невольно жалась к ней, стараясь идти в ногу. Но порою в
словах Софьи вдруг являлось что-то резкое, оно казалось
матери лишним и возбуждало у нее опасливую думу...
Речь ее будила в сердце
матери сложное чувство — ей почему-то было жалко Софью необидной дружеской жалостью и хотелось слышать от нее другие
слова, более простые.
Боясь, что он обидит Софью своим тяжелым голосом, усмешкой и
словами,
мать торопливо и строго заговорила...
Слова не волновали
мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой о людях, которые среди опасностей идут к тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары честного разума, дары любви к правде.
Говорили о молоке, но
мать чувствовала, что они думают о другом, без
слов, желая Софье и ей доброго, хорошего. Это заметно трогало Софью и тоже вызывало у нее смущение, целомудренную скромность, которая не позволила ей сказать что-нибудь иное, кроме тихого...
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое
слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала
мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
Музыка стала приятна
матери. Слушая, она чувствовала, что теплые волны бьются ей в грудь, вливаются в сердце, оно бьется ровнее и, как зерна в земле, обильно увлажненной, глубоко вспаханной, в нем быстро, бодро растут волны дум, легко и красиво цветут
слова, разбуженные силою звуков.
Матери трудно было мириться с неряшливостью Софьи, которая повсюду разбрасывала свои вещи, окурки, пепел, и еще труднее с ее размашистыми речами, — все это слишком кололо глаза рядом со спокойной уверенностью Николая, с неизменной, мягкой серьезностью его
слов.
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила
мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у ног Егора.
Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось говорить о Егоре хорошими
словами любви и печали. Сквозь слезы она смотрела в его опавшее лицо, в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы, темные, застывшие в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Эти молчаливые похороны без попов и щемящего душу пения, задумчивые лица, нахмуренные брови вызывали у
матери жуткое чувство, а мысль ее, медленно кружась, одевала впечатления в грустные
слова.
Мать встала позади Софьи и, положив руки на ее плечо, с улыбкой глядя в бледное лицо раненого, усмехаясь, заговорила, как он бредил на извозчике и пугал ее неосторожными
словами. Иван слушал, глаза его лихорадочно горели, он чмокал губами и тихо, смущенно восклицал...
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим
слова,
мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
Мать всегда смешило и трогало это
слово, обращенное к ней. И теперь, улыбаясь, она спросила...
Мать слышала его
слова точно сквозь сон, память строила перед нею длинный ряд событий, пережитых за последние годы, и, пересматривая их, она повсюду видела себя. Раньше жизнь создавалась где-то вдали, неизвестно кем и для чего, а вот теперь многое делается на ее глазах, с ее помощью. И это вызывало у нее спутанное чувство недоверия к себе и довольства собой, недоумения и тихой грусти…
Ошеломленная,
мать неотрывно смотрела, — Рыбин что-то говорил, она слышала его голос, но
слова исчезали без эха в темной дрожащей пустоте ее сердца.