Неточные совпадения
Говорил он мало,
и «сволочь» — было его любимое
слово. Им он называл начальство фабрики
и полицию, с ним он обращался к жене...
Слушая печальные, мягкие
слова, Павел вспоминал, что при жизни отца мать была незаметна в доме, молчалива
и всегда жила в тревожном ожидании побоев. Избегая встреч с отцом, он мало бывал дома последнее время, отвык от матери
и теперь, постепенно трезвея, пристально смотрел на нее.
Но когда она воротилась, он уже заснул. Она постояла над ним минуту, ковш в ее руке дрожал,
и лед тихо бился о жесть. Поставив ковш на стол, она молча опустилась на колени перед образами. В стекла окон бились звуки пьяной жизни. Во тьме
и сырости осеннего вечера визжала гармоника, кто-то громко пел, кто-то ругался гнилыми
словами, тревожно звучали раздраженные, усталые голоса женщин…
Утром он молча пил чай
и уходил на работу, в полдень являлся обедать, за столом перекидывались незначительными
словами,
и снова он исчезал вплоть до вечера.
Ей казалось, что с течением времени сын говорит все меньше,
и, в то же время, она замечала, что порою он употребляет какие-то новые
слова, непонятные ей, а привычные для нее грубые
и резкие выражения — выпадают из его речи.
Ей это нравилось, в его
словах она чувствовала что-то серьезное
и крепкое.
Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Она сердцем поняла, что сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному
и страшному. Все в жизни казалось ей неизбежным, она привыкла подчиняться не думая
и теперь только заплакала тихонько, не находя
слов в сердце, сжатом горем
и тоской.
Порою он останавливался, не находя
слов,
и тогда видел перед собой огорченное лицо, на котором тускло блестели затуманенные слезами, добрые глаза.
А вот теперь перед нею сидит ее сын,
и то, что говорят его глаза, лицо,
слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду,
и юная гордость силою
слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его
словах звучала ненависть,
и когда мать слышала ее звенящие, жесткие
слова, она, пугаясь, качала головой
и тихо спрашивала сына...
Ее потрясло
слово «мать», сказанное им с горячей силой,
и это пожатие руки, новое
и странное.
Он ей нравился,
и, повинуясь желанию заплатить ему чем-нибудь за его
слова о сыне, она предложила...
Маленький Федя, слушая чтение, беззвучно двигал губами, точно повторяя про себя
слова книги, а его товарищ согнулся, поставив локти на колена,
и, подпирая скулы ладонями, задумчиво улыбался.
Мать чувствовала это особенное, неведомое ей
и, под журчание голоса Наташи, вспоминала шумные вечеринки своей молодости, грубые
слова парней, от которых всегда пахло перегорелой водкой, их циничные шутки.
Хохол слушал
и качал головою в такт ее
словам. Весовщиков, рыжий
и приведенный Павлом фабричный стояли все трое тесной группой
и почему-то не нравились матери.
Когда мать услыхала это
слово, она в молчаливом испуге уставилась в лицо барышни. Она слышала, что социалисты убили царя. Это было во дни ее молодости; тогда говорили, что помещики, желая отомстить царю за то, что он освободил крестьян, дали зарок не стричь себе волос до поры, пока они не убьют его, за это их
и назвали социалистами.
И теперь она не могла понять — почему же социалист сын ее
и товарищи его?
А потом страшное
слово стало повторяться все чаще, острота его стерлась,
и оно сделалось таким же привычным ее уху, как десятки других непонятных
слов. Но Сашенька не нравилась ей,
и, когда она являлась, мать чувствовала себя тревожно, неловко…
Часто пели песни. Простые, всем известные песни пели громко
и весело, но иногда запевали новые, как-то особенно складные, но невеселые
и необычные по напевам. Их пели вполголоса, серьезно, точно церковное. Лица певцов бледнели, разгорались,
и в звучных
словах чувствовалась большая сила.
— На то
и перепел, чтобы в сети попасть! — отозвался хохол. Он все больше нравился матери. Когда он называл ее «ненько», это
слово точно гладило ее щеки мягкой, детской рукой. По воскресеньям, если Павлу было некогда, он колол дрова, однажды пришел с доской на плече
и, взяв топор, быстро
и ловко переменил сгнившую ступень на крыльце, другой раз так же незаметно починил завалившийся забор. Работая, он свистел,
и свист у него был красиво печальный.
Остановив Власову, он одним дыханием
и не ожидая ответов закидал ее трескучими
и сухими
словами...
Она молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать ему много ласковых
слов, но сердце ее было стиснуто жалостью,
и слова не шли с языка.
Мать громко потянула носом воздух
и ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее
слова.
— Значит, — все я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, — ну, когда человек много говорит, ему
слов с десяток
и зря сказать приходится…
Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге
и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что было дорого
и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми
и резкими
словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера,
и это успокаивало ее.
Он говорил тихо, но каждое
слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом.
И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.
И быстро ушла в кухню, сопровождаемая
словами Рыбина...
Они приучили ее слышать
слова, страшные своей прямотой
и смелостью, но эти
слова уже не били ее с той силой, как первый раз, — она научилась отталкивать их.
И порой за
словами, отрицавшими бога, она чувствовала крепкую веру в него же. Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой.
И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал вражды.
Слова его падали на толпу
и высекали горячие восклицания...
А Павел, выбросив из груди
слово, в которое он привык вкладывать глубокий
и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.
— Товарищи! — повторил он, черпая в этом
слове восторг
и силу. — Мы — те люди, которые строят церкви
и фабрики, куют цепи
и деньги, мы — та живая сила, которая кормит
и забавляет всех от пеленок до гроба…
Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания, ругательства, злые
слова. Павел смотрел на людей сверху
и искал среди них чего-то широко открытыми глазами.
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы
и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его
слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
И отвернулся от нее. Она, вздрогнув, как обожженная тихими
словами, приложила руку к сердцу
и ушла, бережно унося его ласку.
— На это есть особые причины! — ответил он, подняв палец кверху. — Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материалец,
и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное
слово,
и да здравствует сердце матери! А пока — до свиданья!
Когда они ушли, она заперла дверь
и, встав на колени среди комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без
слов, одной большой думой о людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею
и иконами, проходили все такие простые, странно близкие друг другу
и одинокие.
И одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другие тревожили ее печальное сердце
словами соболезнования, третьи озлобленно ругали директора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо. Были люди, которые смотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы...
Обняв плечи матери, он ввел ее в комнату, а она, прижимаясь к нему, быстрым жестом белки отирала с лица слезы
и жадно, всей грудью, глотала его
слова.
— Милый вы мой, Андрюша! — заговорила она так, как будто у нее открылось сердце
и из него ручьем брызнули, играя, полные тихой радости
слова.
Они медленно пошли плечо к плечу в кухню
и, не глядя друг на друга, перекидывались краткими
словами.
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без
слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку,
и течет река широко
и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он говорил проще всех,
и его
слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни
и работы ее сына
и всех товарищей его.
И все чаще спрашивала его, что значит то или другое книжное
слово, чуждое ей. Спрашивая, она смотрела в сторону, голос ее звучал безразлично. Он догадался, что она потихоньку учится сама, понял ее стыдливость
и перестал предлагать ей читать с ним. Скоро она заявила ему...
Она шагала,
и ей хотелось толкнуть в спину надзирателя, чтобы он шел быстрее. В маленькой комнате стоял Павел, улыбался, протягивал руку. Мать схватила ее, засмеялась, часто мигая глазами,
и, не находя
слов, тихо говорила...
Когда Андрей внес самовар, Весовщиков стоял перед зеркалом
и встретил его такими
словами...
Хохол хватался за голову, дергал усы
и долго говорил простыми
словами о жизни
и людях. Но у него всегда выходило так, как будто виноваты все люди вообще,
и это не удовлетворяло Николая. Плотно сжав толстые губы, он отрицательно качал головой
и, недоверчиво заявляя, что это не так, уходил недовольный
и мрачный.
Матери показалось, что в голосе девушки звучат знакомые чувства — тоска
и страх.
И слова Саши стали падать на сердце ей, точно крупные капли ледяной воды.
Он отступил от нее,
и она услыхала жесткие, острые
слова...
После этих
слов она увидела перед собой неизбежную тропу, которая безответно тянулась вокруг пустого, темного места.
И неизбежность идти этой тропой наполнила ее грудь слепым покоем. Так
и теперь. Но, чувствуя приход нового горя, она внутри себя говорила кому-то...
— Лежит он, — задумчиво рассказывала мать, —
и точно удивляется, — такое у него лицо.
И никто его не жалеет, никто добрым
словом не прикрыл его. Маленький такой, невидный. Точно обломок, — отломился от чего-то, упал
и лежит…
Второе, хотя учителя дают
и разрешенную книгу, но суть в ней та же, что
и в запрещенной, только
слова другие, правды меньше — два.